Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове
Шрифт:
Светлов смеялся и заключал:
– Прелесть! Верно?
Во вступлении к своей крокодильской книжке он писал:
«Я не Песталоцци, не Ушинский и не Макаренко, моя специальность совсем другая».
Ну что ж, пусть не Песталоцци, не Макаренко… Но если существует такая отрасль педагогики, как воспитание улыбкой, Светлов, бесспорно, был одним из выдающихся мастеров этого дела.
Светлов сидел в кресле на хорах старого зала в Доме литераторов и курил. Совершенно один. Среди бела
Зал со своими резными панелями, деревянным фигурным потолком и мерцающими подвесками тяжелой люстры, погашенной в эту пору, был пуст и мрачноват. В узких окнах под выцветшими остроконечными витражами слабо светилось зимнее небо, перечеркнутое ветками.
На хорах было почти темно. Поэтому, проходя в библиотеку, я не сразу разглядел сидящего.
Он сам окликнул меня. Мы поздоровались.
– Что это вы здесь сумерничаете, Михаил Аркадьевич?
– Устал. Захотелось минутку побыть одному. Кажется, я даже вздремнул. Но это прошло. Посидите со мной.
Он помолчал, что-то вспоминая, и вдруг улыбнулся.
– Вчера засиделся в гостях. Сами понимаете, пили не только нарзан. Впрочем, дом приличный, все было в меру. Доза, которую я принял, Илье Муромцу показалась бы смехотворной. Я пришел домой в том промежуточном состоянии, когда ты уже не трезв, но еще не пьян. Трезвый человек, вернувшись ночью, раздевается и ложится спать. Пьяный не раздевается, но тоже ложится. А я – ни то, ни другое. Я затеял эксперимент – сел писать стихи. Почему-то решил попробовать, можно ли что-нибудь сочинить в таком неопределенном положении. Оказывается, можно. Нацарапал с ходу строк сорок. Утром проснулся, перечитал- чепуха. Но вы знаете, что важно? Важно уметь сокращать. Когда-нибудь я напишу учебник. А что? Чем я хуже Лапидуса и Островитянова? Только я назову этот учебник – поэтическая экономия. Так вот, я по всем правилам этой науки на свежую голову- не очень-то, правда, свежую – вычеркнул большую часть стихотворения. Оставил три строфы. Получилось не бог весть что. Но все же какой-то чертик в этих строчках есть. Хотите послушать?
– Еще бы!
– Погодите, сейчас припомню. Ага, вот…
Он стряхнул пепел сигареты – частью в никелированную урну, частью просыпал на пиджак,- прищурился и стал читать:
Формоза спит. Рассвет издалека Чуть шевелит багровыми перстами. Три облака, как три одесских босяка, Плывут над незнакомыми местами. Раскинулось внизу морское дно. На нем акула выгнулась дугою. – Ты чувствуешь? – спросило облако одно – Я чувствую,- ответило другое. А третье, чуть заметное по весу, Сказало:- Поплывем домой, в Одессу. Что нового мы космосу расскажем? Растаем лучше над одесским пляжем…-Вот и все.- Светлов поглядел на меня вопросительно: -
Ну как?
– По-моему, прелестные строки.
– Вы хотите сказать, что фокус удался, хотя факир был пьян. Так и запишем.- Он поднялся с кресла.- Вы куда? В библиотеку? А я спущусь в ресторан, подкреплю свой дряхлеющий организм. Присоединяйтесь на обратном пути.
Я отнесся к услышанному как к очаровательному пустяку. Возможно, так оно и есть. Но что поделаешь, стихи запомнились мне сразу – от первой до последней строки. И я весь день бормотал: «Три облака, как три одесских босяка…»
Казалось бы, что особенного в этой поэтической шутке?
Шалость мастера? Озорное желание проверить себя; а могу ли я вот так, после веселого застолья, сработать стихи? Написать и утром удивиться: оказывается, могу!
А ведь правда, есть какой-то чертик в этих строчках! Во-первых, они абсолютно светловские – это уже немало. Во-вторых, прислушаешься, вдумаешься – у каждого облака свой характер, очерченный двумя- тремя словами.
Первое облако – оптимист. Вырвалось на простор, всему радуется, всем восторгается: «Ты чувствуешь?»
У второго – натура сдержанная. «Я чувствую…» В ответе уже немного иронии, а может быть и грусти. Это переход к тому, что с такой пронзительностью выражает третье. А ему, самому маленькому, не уверенному в себе, а может, наоборот, много повидавшему, истаявшему в дороге и оттого мудрому, хочется на родину, в Одессу.
Двенадцать строк. Три тональности. Три души.
Вот она – поэтическая экономия в действии.
Продолжение у этой истории такое.
Несколько лет спустя я перечитывал светловский «Горизонт». И вдруг по какой-то ассоциации в памяти зазвучало: «Формоза спит. Рассвет издалека…»
На другой день я встретил Светлова. В том же Доме литераторов. Я спросил его, помнит ли он о своем давнем ночном эксперименте, сохранилось ли у него стихотворение.
Он пожал плечами.
– Понятия не имею… Какое стихотворение? А ну- ка, прочитайте.- Послушал и совершенно искренне удивился: – Неужели это я сочинил? Вообще-то похоже на меня.
Вы думаете, он пожелал записать эти строки, им потерянные и забытые? Нет, он только добавил:
– Мальчик мой, с такой памятью, как у вас, можно выступать в цирке!
И заговорил о другом.
Вот уж кто не хранил свои черновики, не состоял подписчиком бюро вырезок, не собирал издания и публикации! Книги свои он раздаривал, забывая оставить хоть один экземпляр для себя.
Давным-давно в Киеве мы с друзьями, стоя у колонны в зале Радиотеатра – билеты были «входные»,- слушали выступление московских поэтов. Читал Иосиф Уткин. А Светлов, сидя за столом, о чем-то размышлял, вертел в руках свою книгу, нарядно оформленную, хорошо знакомую нам. В задумчивости он снял с переплета черно-желтую суперобложку и с отсутствующим видом разорвал ее на узкие полоски.
Мы потом долго гадали: что это – простая рассеянность или абсолютное пренебрежение к любому виду собственности?
…К пятидесятилетию Михаила Аркадьевича московские поэты собрали и подарили юбиляру некоторые его издания, ставшие библиографической редкостью. Я принес «Ночные встречи» и книжечку малого формата в зеленой бумажной обложке, увидевшую свет в начале тридцатых годов,- приложение к журналу «Смена».
– Скажи пожалуйста! – совершенно искренне удивился Светлов, принимая изрядную стопку книг.- Неужели я столько понаиздавал? Я же давно должен