Ты следующий
Шрифт:
Дора уже проснулась. Мы выпили чаю и вышли. На улице нападало еще больше снега. И мы снова расчистили дорожку.
При въезде в санаторий стояла странная каменная церковь с высокой колокольней. Ее никогда не освящали, потому что, мол, какой-то каменщик упал с кровли и погиб. Поэтому теперь там был склад. Мы сделали звонницу своим укрытием и одновременно наблюдательным пунктом. Мы прозвали ее башней Фарнезе (по Стендалю). Сверху нам была видна вся округа, а нас не видел никто. Разве что мираж — небо с двумя солнцами. Дора зарисовала его, прежде чем он исчез, как оптический обман и мгновения счастья.
Неожиданно моя сестра сообщила, что нам с Дорой следует расстаться,
Вернувшись с готовой рукописью, я застал самый разгар «дискуссии о молодом поколении». Союз писателей организовал обсуждение — с докладами, оспаривающими безответственный оптимизм Джагарова. Секретарь Союза Павел Матев взял всю организацию на себя. Однако в газете «Народна младеж», в которой работал Владко Башев, сам Матев продолжал размещать собственные подборки стихов и отвечать на письма читателей. Газета эта не только поддержала нас, но и, можно сказать, сделала популярными. Возникнуть в такой момент со своим первым сборником стихов значило тут же стать мишенью для ожесточенных выпадов. Однако именно так я и поступил. Отнес свою книгу в урочный день и час. Оказалось, что преторианцы меня опередили: они уже сдали свои рукописи и даже получили их назад на «доработку». В воздухе витало какое-то напряжение. Добри Жотев окутал себя непроницаемым олимпийским облаком. Судьба моей рукописи оказалась в руках Давида Овадии. Меня всегда поражало, как этот так и не повзрослевший ребенок, этот тихий библиоман мог стать партизаном, уверенным в том, что «история пишется кровью» и что «ненависть не должна угасать». Но когда появился я, поэт уже изменил решение: теперь он был убежден, что история пишется шахматами. Давид Овадия играл целыми днями. И даже стал кандидатом в мастера спорта. В тот день я стоял перед Давидом не как Голиаф, а как пешка на пустом уже поле.
— Ну ладно, — сказал он после долгой паузы. — Я приму твой сборник, но пойми: тебе еще рано! Подожди годик-другой. И книгу как раз подредактируешь. И созреешь… Даю тебе пять минут на размышление. Думай сам.
Это были самые долгие пять минут в моей жизни.
А вот жизнь не дала мне даже этого времени на размышление.
Дора сообщила, что ждет ребенка. Она сделала это лаконично, как будто предупреждала, что ей предстоит трудный экзамен, к которому она не готова. Мы поклялись никогда друг другу не лгать и… не жениться.
Я сказал:
— Нам надо пожениться.
У меня было такое чувство, что я пробил крепостную стену, пересек запретную границу, что эмигрировал и нахожусь в другом мире, мире зрелости. Я испытывал бесконечное облегчение, гордость и счастье. Я взял на себя ответственность за рождение одной книги и одного человека. Сирота стал родителем.
Сборник стихов я назвал «Все звезды мои».
Отклик на мое решение жениться оказался неприятным. Одни посмеялись, другие не поверили, а третьи бросились меня разубеждать. И только Пеню Пенев, к моему великому удивлению, поддержал меня:
— Ты видишь, что в последнее время я хожу в чистой белой рубахе? Вот и ты так будешь ходить.
А мама расплакалась. Ее жизнь прошла. Мечты времен Музыкальной
В свидетели я выбрал своего преподавателя по английскому Владимира Филипова. Этот викторианский интеллектуал сам еще не был женат и от удивления не смог мне отказать.
Все, что я делал, уже походило на вызов.
В последний день своей холостяцкой жизни мне удалось получить аванс за книгу. Целых 3000 левов! Эта сумма была за пределами всего моего житейского опыта. Я решил, что должен подарить кассиру коробку дорогих конфет. Пока я стоял в очереди, в бухгалтерию вошел Георгий Караславов. Главный бухгалтер поднялся, предложил писателю садиться и положил перед ним горку крупных банкнот. Они лежали в крышке от коробки дорогих конфет — таких же, как у меня. Я улыбнулся своей наивности, а кассир осадил меня:
— И нечего тут смеяться! Вот станешь живым классиком — и к тебе тоже будут так относиться.
А старый Карась принялся пересчитывать 100 000 левов. Записывал пачки на листочек и опускал их в старый школьный ранец. Так получилось, что мы вышли и стали спускаться по лестнице вместе. Он схватился за мой локоть, будто я был его палочкой. Мне было странно, что он запомнил меня со времен наших встреч в Кабинете молодого литработника. Тогда я еще не знал, какой уникальной памятью обладает этот человек.
— Поэт, — сказал он мне по-отечески. — Слушай меня и запоминай: много денег не у того, кто много зарабатывает, а у того, кто мало тратит.
Голос его напоминал шум камней, срывающихся с гор вниз, в долину.
Но никакие советы не в силах были мне помочь. Мама говорила, что деньги уплывают у меня сквозь пальцы, но она и сама была точно такой же. Ни единой мысли об экономии, о будущем материальном благополучии. После смерти отца оказалось, что у нас нет ни недвижимости, ни денег. Но даже когда мы едва сводили концы с концами, мама тратила свою нищенскую зарплату на мои уроки игры на скрипке и на красивую одежду для меня. А мне в глазах людей всегда хотелось выглядеть богатым и счастливым. И это у меня получалось. В какой-то момент мои «дружки» с огромным удовольствием распространили анекдот-шараду: «Кто любит мир и деньги? — Любомир Левчев». Самое смешное то, что я до сих пор живу с ощущением, будто я несметно богат. Только я пока не понял, что же это за богатство, которое не превращается в дензнаки.
Поторопившись с решением жениться, я опоздал на собственную свадьбу. В последний момент я вспомнил, что нужен хоть какой-нибудь цветочек. Приехав за Дорой, я застал такую картину: невеста, ее сестра Лиляна и смущенный свидетель играли в карты. Они готовы были услышать, что я пошутил.
Райсовет находился в помещении театра Народного фронта (сегодня он называется «Театр за каналом»)… Крещение, бракосочетание и похороны — спектакли, символизирующие начало, зенит и конец жизни, разыгрывались в одном и том же месте. Главная церемония была бесцеремонно унижена. Тогда еще не было современных ритуальных залов. В одной канцелярии регистрировались и рождение, и брак, и смерть. И никто не говорил «Мы идем на венчание или на свадьбу», а просто — «Мы пойдем распишемся».