Ты следующий

Левчев Любомир

Комсомол был рампой, этаким подъемником, через которую непременно проходили, как темные товарные вагоны, почти все действующие лица «светлого будущего». Говорили, будто комсомол — это «сортировочная». Для любых линий. Так же называлось и выдвижение кадров: «по партийной линии», «по линии общественных организаций», «по хозяйственной линии» или «части»… по «линии государственной безопасности»… Была еще одна линия, называемая «седьмой, тупиковой».

Карьеристы были готовы в любой момент перевести стрелки. Облеченные ответственностью обычно выбирали для себя какую-нибудь одну постоянную линию или же ждали, пока эта линия сама их выберет. Карьеристы переживали чужие удачи трагичнее и болезненнее, чем свои собственные неудачи. Им бывало трудно скрыть свою злость. В этих случаях они были готовы поставить

крест и на дружбе, и на вере, и на идеалах — на всем, что не обещало им быстрых успехов. Идеи их раздражали, потому что они были прагматиками. Все измерялось благами и привилегиями. И они первыми осознали, что система, породившая их, начала мешать. Не просто мешать, а мешать лично им. Потому что она не давала им свободно демонстрировать свое богатство. И потому, что привилегии не наследовались, а могли быть потеряны вместе с карьерой. Придет какой-нибудь глупый идеолог и потребует с тебя отчета. Чтобы подстраховаться, карьеристы страстно предлагали себя тайным службам. Уничтожать своих соперников, строча доносы в госбезопасность, было для них главной жизненной привилегией. Кроме того, они всегда могли оправдать свое поведение хитрой маскировкой. Карьеристы обходили идеологические правила и преграды при помощи дерзкой и провокационной болтовни. Что очень часто создавало им ореол борцов за прогресс, ореол либералов и демократов… Горбачев был для них самым совершенным образцом. Абсолютно так же, как Горби, а вернее, как Остап Бендер, они выдумывали подходящие к случаю цитаты из Ленина. Горбачев! Его имя даже еще не было на слуху, а комсомол уже наводнили, расталкивая друг друга, сотни маленьких Горбачевых. Не Михаил Горбачев, а они — миллионы его подражателей — стали мотором перестройки. И пока глупые идеалисты — «полезные идиоты» — болели агонией «советской модели», «наши люди» перестроили себя и сменили систему так, что им уже ничего не мешало свободно выставлять напоказ свои богатства, накопленные благодаря связям и привилегиям, коррупции и разграблению государства…

И тогда они стали требовать засчитать им это как историческую заслугу. Тогда они стали тыкать гневным пальцем в глупых «носильщиков ответственности». Только на них и лежит вся ответственность! И вот эти старомодные, верные идее существа, которые всю жизнь вкалывали, потому что кто-то же должен был работать в этой стране, оказались обруганы, оплеваны, обременены исторической ответственностью убийц, карьеристов, обманщиков и перестройщиков… Вот так и получилось, что бывший первый секретарь окружного комитета (и бывший инструктор ЦК комсомола, как и я) стал продавать сигареты и газеты в своей родной деревне. Его жена покончила жизнь самоубийством, а его друзья, которым нравилось угощаться виски и ходить с ним на охоту, забыли о нем, потому что сейчас во главе новой «демократической» власти они продают не сигареты, а целую табачную промышленность. А вот еще один товарищ: его судят за то, что он выделил квартиры болгарским детям лейтенанта Шмидта. Между тем последние уже в Южной Африке и делают там за миллионы долларов пластическую операцию души…

•

Именно тогда, в это мое комсомольское время, карьеризм делался все более и более откровенным. На фоне сталинских репрессий Остап Бендер казался все невиннее и симпатичнее. Обладая — или не обладая — чувством юмора, молодой человек мог заявить о себе, что он великий комбинатор. Блестящие юноши, среди которых были и мои друзья, весело и гордо обсуждали свои записные книжки с адресами девушек, дочерей высочайших руководителей, выгодные партии; да и у девушек, насколько мне было известно, тоже водились такие блокнотики.

Помню, как Владко Башев с блеском в глазах рассказывал мне о дне рождения гимназистки Людмилы Живковой. (Тогда я впервые услышал это имя, которое должно было сыграть судьбоносную роль в моей жизни.) И пока я слушал, как специальный автобус собирал всех гостей, как были одеты приглашенные, чем их угощали и кто за кем ухаживал, я все время представлял себе мою привычную компанию беспокойных комсомольцев, эту смесь наивных идеалистов и восторженных карьеристов, и потому на откровения моего друга отреагировал простым вопросом:

— Слушай, Владко, а у тебя-то что общего с этими людьми?! Разве среди них твое место?! Зачем ты

себя губишь?!

Мой хороший друг вспылил было, но тут же взял себя в руки:

— Я один из них…

И больше ничего не добавил.

Он мог бы ответить мне с такой же жестокой иронией:

— А что делаешь ты на этой твоей сортировочной станции?

Спустя еще несколько лет он мог бы ответить мне и еще жестче.

Вероятно, в глазах многих я тоже казался карьеристом. Достаточно загадочным. И потому еще более опасным.

Однажды, много лет спустя, когда я с какой-то компанией сидел в кафе возле гостиницы «София», откуда-то возник и сел за наш столик Павел Писарев. Он похвастался, что получил от кинематографистов премию, и по этому поводу захотел нас угостить. Радость была написана у него на лице. Павел был одним из самых давних моих знакомых. Еще в 1943 году судьба свела нас в эвакуации в бараках Трявны, где мы спасались от бомбардировок. Мы пасли коз с местной детворой, ловили руками рыбу и весело играли. Эти воспоминания о детской вольнице и неволе всегда делали меня сентиментальным. Павел же был известным циником. Но на этот раз он вроде бы тоже дал слабину:

— Любо, скажи, что ты будешь пить, я хочу тебя угостить. И еще… Признаюсь, я страшно тебя ненавидел. Понимаешь?

— Понимаю… но не вижу причин.

— Ну сейчас объясню. В моих глазах ты всегда был опасным карьеристом. Но я и сам опасный карьерист. А карьерист не может любить себе подобного!.. Однако… моя ненависть испарилась.

— Да ты что?! И почему же? — полюбопытствовал я в надежде на похвалу.

— Потому что ты, братец, допускаешь такие ужасные ошибки и делаешь такие невероятные глупости, какие карьерист не может себе позволить. И я уже готов тебя полюбить.

Думаю, Павел притворялся пьяным, чтобы высказать мне все, что накопилось у него в душе.

•

Летом 1959 года, в атмосфере хрущевской эйфории, Всемирный фестиваль молодежи и студентов, ратующий за мир и дружбу, должен был преодолеть железный занавес и озарить собой Вену. Венскому колесу обозрения в Пратере предстояло олицетворять собой колесо истории, которое катилось вперед — к окончательной победе… чего?

Как поэт я попал в число делегатов. А как работника ЦК меня назначили старостой балетной группы и группы певцов. После шумных успехов Николая Гяурова и Николы Николова ожидалось, что наши певцы блеснут и в Вене. Самым трудным оказалось понять, что именно я должен был делать. Как мне следовало олицетворять ЦК и его заботу о молодых талантах? И я стал чем-то средним между исповедником и мальчиком на побегушках.

Певцов собрали на репетицию в школе профсоюзов в софийском районе Горна Баня. Группа являла собой жизнерадостный букет таланта, надежд и странностей. Божана Продева, Маргарита Лилова, Пенка Коева, Асен Селимски, Богомил Манов, Стефан Циганчев, Стоян Ганчев, Борис Богданов. Вроде бы я перечислил всех «певцов-конкурсантов». Но был еще и один «конкурсант-певец» — Георгий Гугалов. Каково же оказалось мое удивление, когда я увидел среди певцов моего университетского преподавателя по физкультуре: чемпион-пятиборец распевался с нотами в руке. Он тоже не ожидал увидеть перед собой студента, которого постоянно исключали из университета за прогулы. А теперь этот самый студент был обязан следить за его посещаемостью.

Мы подружились. Ведь певцы и поэты были некогда единым целым! К тому же я все еще помнил нотную грамоту и с удовольствием сидел на их занятиях и репетициях. Слушал, как Христо Брымбаров, Асен Найденов и Георгий Златев-Черкин пробуют голоса или разбирают музыкальные фразы. Златинка Мишакова и Елена Миндизова были концертмейстерами. Часто приезжал Николай Гяуров. А Маргарита Лилова нередко прогуливала, потому что именно тогда у нее был бурный роман с артистом Петром Златевым…

Подготовка оперных певцов к Венскому фестивалю стала моим последним интимным переживанием, связанным с музыкой. Струны моей скрипки давно порвались. Ее утонченная деревянная душа провалилась в темный резонатор. Музыкальный кружок Чудомира Начева, в котором я вместе со скрипачом Иваном Петковым, архитектором Стефчо Беязовым, с Владко Башевым, Петром Караанговым и Петруном Петруновым слушал «Страсти по Матфею» Баха, «Воццека» Альбана Берга или «Медиума» Менотти, давно распался…