Ты, уставший ненавидеть
Шрифт:
На ангела Юрий не надеялся. Но ему нужно время, чтобы подумать. Хотя бы несколько часов.
Следователь спрятал улику обратно в ящик своего стола и быстро перелистал бумаги:
– Работы еще, бля… А я с тобой вожусь, проблядью троцкистской… Ладно, хрен с тобой, Орловский, – поверю. Но завтра – учти! – вилять не дам! Будут тебе цветочки, а опосля – и ягодки. Понял?
– Да, – кивнул Юрий, думая уже совсем о другом. – Понял.
Этой ночью в камере было неожиданно шумно. Привели нескольких новичков, которые, еще не остыв и не придя в себя, громко возмущались, требуя освобождения и желая немедленно, сию же секунду, писать письма товарищу Ежову и товарищу Сталину. Надзиратели почему-то не вмешивались. Впрочем, скоро душная темнота переполненного узилища пригасила пыл,
Итак, основное, похоже, прояснилось. В Большом Доме не знали главного кем был в действительности хранитель фонда № 15 Юрий Петрович Орловский. Не знали ни о книге, ни о тех, кто помогал собирать материал, ни о неизвестной машинистке, перепечатывавшей текст, ни о тех, кто переправлял рукопись во Францию… Нехитрая конспирация Терапевта не дала сбоя. Случилось непредвиденное: Юрия арестовали «просто так», вместе с десятками и сотнями других «врагов», просто для круглого счета. Оставалось завершить задуманное – признаться, получить неизбежный «червонец» или «четвертак» и ждать. Терапевт обещал помочь – даже в этом случае. В конце концов, можно даже попытаться бежать, хотя Орловский слабо представлял себя в подобной роли.
Да, все логично, но действительность оказалась куда страшнее. Юрий мог подписать все – и адский конвейер для него закончился бы в тот же день. Но это значит оговорить двоих ребят, которых он сам же защищал несколько дней назад. Юрий понимал, что Сергея и Василия не спасти, но, может, его показания станут решающей каплей, когда суд будет выбирать между «червонцем» и «четвертаком». И был еще профессор Орешин – тут еще оставалась надежда. Значит, тем более нельзя признаваться.
Но Юрий понимал, что у следователя уже есть готовая схема троцкистской организации в Музее. Очевидно, Орешину отводится роль руководителя, Юрий своего рода хранитель «почтового ящика», а молодые ребята должны, по его мысли, выполнять конкретные вредительские задания. Схема, очевидно, подсказана тем же Аверхом. Ни следователя, ни парторга не смущало, что никто из арестованных и подозреваемых никогда не был троцкистом и не состоял в ВКП(б). Достаточно к слову «троцкист» добавить определение «тайный».
Вообще-то можно отпираться, спорить – даже с риском угодить в обещанный карцер. Но Юрия ошеломил конверт – и семь брошюрок с ненавистной фамилией на обложке. Если бравые опричники из Большого Дома не подбрасывали ему в ящик эту пакость, то в их глазах он становился виновным раз и навсегда. И самое жуткое, что Орловский ничего не мог возразить. Это его фонд, его кабинет и его стол.
Он еще раз вспомнил брошюрки – на скверной тусклой бумаге, чуть пожелтевшие от времени, но чистые, вероятно нечитаные. Затем конверт грубо склеенный, с заметным рубчиком в верхней части… Нет, от такого не отвертеться. И одновременно это был единственный шанс что-то изменить. Ни профессор Орешин, ни Иноземцев с Кацманом, ни две его помощницы из фонда не имели к конверту никакого отношения. Значит… Значит, следовало найти того, кто очень хотел видеть Юрия в составе «антисоветской троцкистской группы».
Орловский прикрыл глаза и начал вспоминать – неторопливо, обдумывая каждую подробность. Итак, Музей…
Он попал туда в сентябре 1935-го, два года назад. В мае, как раз перед летним отпуском, в Институте народов Востока заговорили о реорганизации. Разговоры велись уже не первый год, и ни сам Юрий, ни руководитель сектора истории и культуры дхарского народа Родион Геннадьевич Соломатин не придали этому никакого значения. Но в начале июня внезапно вышел приказ о новой структуре института. Секторы объединились, и вскоре выяснилось, что для сотрудников дхарского сектора места не предусмотрены. А еще через неделю Родион Геннадьевич исчез. Вскоре были арестованы и остальные сотрудники. Позже Юрий узнал, что одновременно были распущены Дхарское культурное общество и все пять дхарских школ.
Юрий ждал ареста. Тогда он уже работал над книгой и поэтому поспешил отдать все материалы Терапевту. С немногими приятелями видеться было нельзя – и круг начал смыкаться. Клава – его жена, с которой он расписался еще в 32-м, – не выдержала безденежья и страха: они развелись, Юрий оставил ей комнату на Ордынке, а сам поселился у «тетки» – двоюродной бабушки – в ее маленьком флигельке…
Тогда все обошлось. Уже позже Терапевт предположил, что арест затронул лишь дхаров. Ни Орловский, ни другие русские сотрудники сектора не пострадали. К сентябрю Юрий немного успокоился и вновь начал работу над книгой. Жизнь стала налаживаться. Каким-то чудом он сумел прописаться в «теткином» флигеле, с деньгами помог Терапевт, а в сентябре он сумел вновь устроиться на работу.
Уже позже он узнал, что в этом ему помог Флавий, – негласно, через верных знакомых. К этому времени Юрия уже знали, его статьи были достаточно известны, поэтому дирекция без особых возражений доверила ему один из фондов. Ему даже предложили работу над диссертацией, но Юрий понимал, что изучение дхарского эпоса теперь стало, мягко говоря, не особо актуальным.
В Музее было спокойно – и тихо. Можно было даже игнорировать обязательные собрания, не интересоваться «общественной жизнью» и заниматься делом. Впрочем, свободное время тоже оставалось, и Орловский бросил все силы, чтобы скорее закончить книгу – он словно чувствовал, что передышка будет очень короткой.
Все изменилось через год. В Музее появился новый парторг – Соломон Исаевич Аверх. Он пришел из Института красной профессуры. Никто не знал его раньше, но Аверх гордо именовал себя профессором и даже ссылался на какие-то свои исследования, напечатанные еще в 20-е. Однажды Орловский ради интереса перелистал старые журналы: Аверх печатал статьи о «мировом революционном процессе» и «беспощадной борьбе» с разного рода противниками этого самого «процесса». Впрочем, научные изыскания были для «красного профессора» уже в прошлом. Сейчас его интересовало другоеЧерез неделю после избрания Аверх созвал общее собрание. Парторг обвинил руководство Музея в «мягкотелости», «потакании врагу» и, естественно, в «тайном троцкизме». Сотрудники лишь пожимали плечами, но на следующий день директор Музея был арестован. Вскоре взяли – одного за другим – его заместителей, а затем коса пошла по рядовым сотрудникам. Юрия вначале не трогали. Но месяца через два его вызвал начальник Первого отдела Духошин. Этот маленький лысый и очкастый тип появился в Музее одновременно с Аверхом. Поговаривали, что они знакомы еще с Гражданской. Во всяком случае, скоро уже никто не сомневался, что именно Духошин собирает столь необходимые Аверху для его «обличении» данные.
Начальник Первого отдела предложил Юрию подписать бумагу о сотрудничестве и регулярно информировать о поступках и высказываниях коллег. Отказ удивил – но уговаривать Духошин не стал, отпустив Орловского с миром. А вскоре произошел эпизод с новой экспозицией. Аверх со вкусом разобрал по косточкам все мелкобуржуазно-дворянско-троцкист-ские уклоны, в которые впал Юрий. Правда, говорили они один на один, но на следующий день Духошин вновь вызвал Орловского и вновь предложил сотрудничать.
Уходить из Музея было некуда, да и едва ли его теперь отпустили бы просто так. Аресты продолжились. Аверх заселял пустые кабинеты какими-то никому не известными людьми, и вскоре из старых сотрудников осталась едва ли четверть. Две недели назад стали поговаривать, что Аверх станет директором, – и никто уже не удивлялся.
В третий раз Духошин вызвал Юрия как раз накануне собрания. В ответ на очередной отказ начальник Первого отдела сочувственно покачал головой, но вновь ничего не сказал…
Сережа Кацман и Вася Иноземцев, недавние выпускники университета, работали в отделе, которым руководил сам Аверх. Что-то там произошло: поговаривали, что они возмутились какой-то очередной глупостью, которую изрек Соломон Исаевич. За два дня до собрания Аверх столкнулся с Юрием в коридоре, поинтересовался его делами, чего не случалось еще ни разу, и внезапно предложил выступить против «некоторых научно некомпетентных сотрудников», которые, по его мнению, ведут в Музее вредительскую работу. Орловский тогда попросту ничего не понял и предпочел побыстрее закончить неприятный разговор.