Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Из зеркала смотрят на Мари чьи-то глубокие, полные блеска глаза. Если бы не болезни Луизы Карловны, она бы хоть завтра могла увидеть этого молодого человека!
За зеркальцем пошевелил усами рыжий таракан и, помедлив, пополз вверх.
– К счастью! К счастью! – шептала Мари и, пристально следя за тараканом, приложила руку к бьющемуся сердцу.
Глава третья
Сообщения о великосветских знакомствах Глинки не были особо преувеличены.
Началось с любезного приглашения к графу Виельгорскому.
В доме Виельгорских часто пели романсы
Встреча состоялась в кабинете Виельгорского, где произошло их первое знакомство. Со стены попрежнему сурово взирал Бетховен. Коллекция картин и бронзы обогатилась многими униками. Та самая Европа, которую недавно покинул Глинка, безраздельно властвовала в жилище неофициального министра русских искусств.
Граф был отменно любезен. Он больше высказывался сам, чем расспрашивал гостя. Со свойственным ему остроумием он посвящал Глинку в закулисные тайны оперного театра, говорил о выдающихся концертах Петербургской филармонии. Михаил Юрьевич рассказывал много и живо. Но как-то выходило так, что Глинке пришлось отвечать на разные вопросы, заданные совершенно невзначай. Больше всего графа интересовало, у кого учился многоуважаемый Михаил Иванович в Италии и у кого прошел он высшую школу на родине Бетховена.
Имя Зигфрида Дена ничего не сказало Михаилу Юрьевичу, но он принял во внимание, что Глинка общался со всеми знаменитостями Италии и около года совершенствовался в Германии. Граф готов был признать за гостем все права маэстро и с большой охотой обещал познакомиться с его новыми сочинениями. Тут же, впрочем, Михаил Юрьевич указал на кипу нотных листов.
– Моя новая симфония, – сказал он. – Великие музыканты Германии открыли нам законы этой совершенной формы. Счастлив музыкант, который пойдет дорогою великих учителей. И нам и потомкам нашим все дано в откровениях титанов. Так вот, – дружески закончил граф, – покорно прошу вас почтить первое исполнение моей симфонии.
Глинка молча поклонился.
– Кстати, – вспомнил Михаил Юрьевич, – наш милейший князь Одоевский сказывал мне, что вы намерены посвятить свой талант сочинению большой русской оперы. Правильно ли я понял Владимира Федоровича?
Глинка отделался несколькими общими фразами. Ни роскошный кабинет, ни сам любезнейший Михаил Юрьевич не располагали к сокровенным излияниям.
Не то было у Одоевского!
Едва встретились после долгой разлуки друзья, Глинка поведал Владимиру Федоровичу о всех своих замыслах. И не только поведал, но и многое сыграл по каким-то разрозненным листам. И хоть были эти записи разрозненные, понял Владимир Федорович, что воздвигает Глинка стройное здание, в котором хочет собрать все, что веками копила в напевах Русь. Кое-что Глинка и напел. В распоряжении автора не было никаких текстов, но опять понял Одоевский, что русские песни творят у Глинки музыкальную драму небывалой силы. Даром, что все это только намечалось на разрозненных нотных листах.
Глинка выслушал страстную речь Одоевского, а потом изрядно удивил Владимира Федоровича, заговорив без всякой видимой связи о словесности:
– Слушал я, будучи в Москве, одну повесть. Трагическая история артиста-раба. Не знамение ли времени, что написал эту повесть человек, сам вышедший из крепостных? Почему же не пишут у нас о душевной силе народа, который сумел сохранить себя и под игом монгольских орд и под плетью отечественных рабовладельцев? Неужто невдомек, глядя на мужика, что таятся в нем другие силы, кроме долготерпения и безответной покорности.
– Ты это к чему?
– Московские романы господина Загоскина с ума не идут. А ныне и Верстовский черпает в них вдохновение для оперы, «Аскольдову могилу» пишет.
– Слухи о том и сюда дошли, – неопределенно отозвался Одоевский. – О неведомой опере судить не берусь, а вот Загоскин и нас, грешных, душит. В театре чуть не каждый день «Юрия Милославского» дают вперемежку с кукольниковской драмой. Этакий дурной тон и невежество! Но в утешение я тебе могу сообщить другую новость. Ты повести Гоголя успел прочесть?
– Еще в Новоспасском одним дыханием кончил.
– Так вот, на днях читал Гоголь у Жуковского первые главы новой повести. Называется «Тарас Бульба», а повествует о героической истории Запорожской Сечи. Признаться, удивил нас Николай Васильевич: этакую картину развернул и смешал в ней и трагическое, и смешное, и великое, и все это дышит вольным простором Украины. Теперь и Загоскину не поздоровится.
– При чем тут Загоскин?
– Сначала и я не понял. Да и сочинитель «Тараса Бульбы» не речист, когда заходит речь о его произведениях. А вспомни: ведь в «Юрии Милославском» тоже запорожец действует, как, бишь, его? Он всюду боярина сопровождает… А, вспомнил: Кирша-запорожец! Тот Кирша отказывается у Загоскина даже в родную Сечь вернуться, потому что нет, мол, места доброму человеку в гнезде разбойников. Вот Гоголь и показал теперь, каково было то гнездо народной вольности.
– Стало быть, не явись «Юрий Милославский», не было бы и «Тараса Бульбы»?
– Этого никто не говорит. Впрочем, борение противоположностей – на том вся новейшая философия стоит. А Пушкин слушал повесть Гоголя, потом подошел к нему и говорит: «И ты, Брут?» А Николай Васильевич глаза на Пушкина прищурил. «Где же мне, говорит, с господином Загоскиным состязаться, коли от него даже дамы в восхищении». Ну, Пушкин и залился смехом. Одним словом, поняли друг друга. Загоскин, конечно, – продолжал Одоевский, – совсем стыд потерял и собственное бесстыдство выдает за историю народа. А Пушкин на него Пугача выпускает. Уже окончил историю бунта. Признаюсь, однако, не понимаю я Александра Сергеевича: нельзя же из одной крайности впадать в другую.
Одоевский взял листы, по которым играл Глинка из будущей оперы, и долго перебирал их, как великое сокровище. Потом поднял глаза на Глинку.
– Надобно быть и вдохновенным поэтом, и дерзновенным ученым, чтобы объять твой замысел. А напевы твои каждый поймет. Вот куда песни привели! Кстати, покажу тебе одну удивительную статью. Говорится в ней об украинских песнях, а мысли куда шире. – Одоевский разыскал книжку журнала и передал Глинке. – Прочти на досуге. Утверждает автор: ничто не может быть сильнее народной музыки.