Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Но автор прославленной драмы был наделен таким тонким нюхом, который не снился ни одному из индюков. Творец «Руки всевышнего» задумал стать автором поэмы для оперы «Иван Сусанин». Он не объявлял об этом раньше времени. Прежде всего он продемонстрировал Глинке свою неугасимую любовь к музыке и тем, как ему казалось, нанес первый удар барону Розену. Дальше пришли в действие все разнообразные таланты Кукольника, которые можно было бы обозначить и одним словом – бесцеремонность. Нестор Васильевич перешел с Глинкой на «ты», но так ловко, что Глинка и не заметил, как это случилось. Кукольник стал появляться на музыкальных вечерах
– Миша! – говорил Нестор Васильевич. – Я да ты понимаем музыку! Нас никто не одолеет… Покажи-ка, какие стихи накропал тебе немец? Не хочешь?.. Сам посмотрю.
Случилось, что Нестор Васильевич увидел и черновик плана оперы.
– Кукольник или никто! – взревел великий человек и положил план в карман.
Глинка опешил. А когда собрался протестовать, план уже давно покоился во внутреннем кармане наглухо застегнутого сюртука Нестора Васильевича.
А, собственно, зачем было и возражать? Не помог план, не помогают схватки с бароном. Музыке придется вступить в единоборство с поэмой оперы.
Глинка читал «Историю пугачевского бунта» и завидовал: Пушкину удалось прорваться через все рогатки. А рядом лежит только что вышедшая книга Гоголя. Потомки услышат могучий голос Тараса Бульбы. Куплена Глинкой еще одна книга Гоголя. В «Арабесках» собраны статьи Гоголя по разным вопросам, и здесь же явились на свет его новые художественные создания.
Никогда не было столько книг в кабинете полковника Стунеева, который превратился во временное жилище книголюба. В часы отдыха от работы над оперой музыкант-книголюб заново знакомится с Гоголем. В «Арабесках» он снова перечитывает статью об украинских песнях. Здесь же видит он почти молитвенное обращение писателя к музыке, законченное вопросом: «Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?» Напечатаны в «Арабесках» и исторические рассуждения Гоголя, и трактат об архитектуре, и справки по истории Украины, и «Несколько слов о Пушкине». Именно эта статья привлекла наибольшее внимание Глинки.
– Мари, – говорил он невесте, – хочешь прочитать примечательную статью?
– Читай, милый, – охотно соглашалась Мари.
– «Пушкин, – читал Глинка, – при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа…»
– Да при чем же тут сарафан? – удивляется Мари.
– Это давняя история. Нашлись в Москве философы, которые хотели свести всю нашу самобытность к сарафану.
– Но сарафаны давно вышли из моды, Мишель… – Мари ничего не может понять.
– Это только аллегория, – объясняет Глинка. – Одни, говоря о сарафанах, хотят подменить внешними приметами наши народные нравы; другие утверждают, как Гоголь, что дело вовсе не в сарафанах, а в духе народном… Слушай дальше.
– «Поэт, – продолжал читать Глинка, – даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами».
– Это все про Пушкина, Мишель?
– Да. Но то же самое можно сказать про всех великих писателей, художников и музыкантов.
– А что пишут про барона Розена и Нестора Васильевича? – интересуется Мари.
– А про них ничего подобного никогда не напишет ни один честный человек.
– Милый, – наставительно говорит Мари, – по-моему, ты несправедлив. Как старается для тебя барон! А Нестор Васильевич, даже отправившись в Москву, обещал прислать тебе поэму.
– И, должно быть, тоже старается не меньше.
– Ах, Мишель! Я так боюсь за твой характер. Я всегда и во всем буду на твоей стороне, но будь же благодарен и ты тем, кто хочет тебе помочь. Барон Розен…
…Статья осталась недочитанной. У невесты, хотя и не объявленной, было много хлопот. Вместе с Софьей Петровной она ездила по магазинам.
А Глинка все ближе и ближе знакомился с Гоголем.
«Сочинения Пушкина, – писал Гоголь, – может совершенно понять тот, чья душа носит в себе чисто русские элементы, кому Россия родина, чья душа так нежно организована и развилась в чувствах, что способна понять неблестящие с виду русские песни и русский дух…»
Но именно из этих неблестящих с виду песен и воздвигает Глинка свою оперу. Именно эти совсем неблестящие с виду песни одолеют пышную и воинственную музыку ясновельможных панов…
Напевы оперы постепенно слагались. К народным хорам прибавился молодецкий рассказ Собинина. Все отчетливее звучат речи Сусанина. Обрисован характер Антониды. Почти закончен польский акт.
Когда Глинка работал, Мари никогда ему не мешала. Она сидела в гостиной, затаившись как мышь. Мари умела сочетать чувства со многими тонкими соображениями. Бог знает, до чего может довести Мишеля упрямство, если предоставить его себе самому. «А ведь у него есть шанс!» – размышляет Мари. Она свободно разбирается теперь в этих шансах. Жуковский – на правой руке загибается крохотный мизинец, Розен – загибается еще один пальчик, граф Виельгорский – уже три пальчика пригнулись к ладони. Все они – и Жуковский, и Розен, и Виельгорский – связаны с дворцом. А во дворце – император, от которого зависит все.
Марья Петровна вспоминает и об Одоевском, но она не так наивна, чтобы обманываться княжеским титулом. Хорош князь, который совсем не связан с придворной знатью! Губки Мари сурово смыкаются: сколько бы ни кричал Одоевский об опере Мишеля, от этого не будет никакого проку. Ни один пальчик не сгибается больше на руке. Мари опять соображает: кто еще может помочь опере Мишеля? Может быть, пригодится первый драматический писатель, взласканный монархом? Но Кукольник давно уехал в Москву и ничего оттуда не шлет. Когда-нибудь он об этом пожалеет. Ведь опера скоро будет закончена, и тогда сам государь…
Но Мари положительно не может придумать, какими щедротами осыплет государь ее Мишеля. Опера превращается в мечтаниях Мари в волшебную фею. Фея присылает за Мари золотую карету. Карета мчится к Зимнему дворцу, и Мари входит в бальную залу. Все поспешно перед ней расступаются, слышен почтительный шепот, и вся картина тонет в звуках мазурки. Сам император медленно направляется к Марье Петровне. Вот-вот с царственных уст слетят памятные слова: «Вы так хороши, что на вас страшно смотреть!» – «Ах, нет, нет, не надо этих слов!» – пугается Мари.