Тяжелый дивизион
Шрифт:
Кольцов, скаля зубы, предложил тут же проявить снимки. Сестры взвизгнули:
— Ах, как хорошо, ах, как вы придумали!
Вестовые принялись спешно закрывать, заколачивать окна в маленькой комнатушке. Пошли в ход одеяла, попоны, брезенты. Наконец все щели были забиты.
Станислав, ухмыляясь и подрагивая лихо закрученным усом, шептал:
— Ой, пане Андрею, така проявка бендзе, — мое шануване [10] .
В комнатку забилась вся молодежь. Зенкевич возился у окна при свете красного фонарика величиной с наперсток. Прочие сидели на скамьях и на койке Алданова, сбившись в тесную группу.
10
Moje uszanowanie — мое почтение (польск.).
Сначала говорили вслух, затем замолчали.
Но уже через несколько минут раздался напряженный шепот:
— Александр Александрович, оставьте…
Дуб хихикнул. Алданов вышел из комнаты и громко стукнул дверью.
— Попутный ветер! — крикнул расходившийся Кольцов.
После этого Кольцов зачастил к сестрам. С ним обычно ходил румяный остролицый поручик из первой батареи, кубанский казак Ладков.
Кольцов всем рассказывал, что у черненькой веселой сестры на груди язва, что у него с нею ничего не было, а так себе, дурачество.
Станислав комментировал:
— Язва-то для жоны… Ой, пане Андрею, как штабс-капитан своей жоны боеси. Як огня. А теперь еще больше, бо она узнала про одну галицийску пани…
Дуб привез из Киева два ведра водки, и всю мерзавчиками.
— Иначе не давали, — оправдывался он.
Крохотные битые бутылочки усеяли всю улицу не только у школы, но и в самых дальних концах деревни.
Кольцов недоумевал, как это офицерские мерзавчики попали в солдатские халупы.
Вечером по случаю свалившегося богатства были приглашены гости.
Подполковник Малаховский, командир третьей батареи, потирая маленькие синие руки и пощелкивая по столу крепко крахмаленными круглыми манжетами, метал банк. Поручик Ладков шептался в углу с Кольцовым. Полковник Скальский, сухой и жилистый, с фигурой балетного солиста, напоминал Кострову Андрея Болконского.
Казалось, вот убрать бы грудь этого суховатого складного человечка флигель-адъютантскими аксельбантами — и он взойдет, стуча каблуками, на паркет какого-нибудь питерского салона.
Скальский держался особняком. Выпил рюмку водки. Аккуратно нарезав, съел твердый острый огурчик, но в карты играть не стал. Он стоял в углу, заложив руку за белый парадный пояс, и вскоре ушел. В молодости он обучался в Академии художеств, не кончил, но и теперь все свободное время и на бивуаках, и в палатке, и даже в блиндажах проводил за полотном.
Шумнее всех был казачий сотник Лунев. У него на груди трехэтажным иконостасом колыхались четыре солдатских медали, четыре георгиевских креста и два или три офицерских ордена. Он командовал конвойной командой штаба корпуса, и злые языки утверждали, что в этой же команде он провел всю войну, сначала в чине вахмистра, а затем хорунжего и сотника.
Широко расставив ноги и поставив шашку между коленями, он суетился у стола, кричал, хлопал по доске широкими ладонями, и при каждом движении звенел, шелестел шпорами, шашкой, крестами и медалями. Волосы у него были стрижены по-казачьи, в скобу, а усы сливались с полукруглой рыжеватой бородой. Лоб сквозил скудною узкою полоской. Проигрывая, он горячился, кряхтел и загибал углы карт четырехугольными пальцами. Выигрывая, спешил притянуть к себе всю груду бумажек, отводил руки партнеров, собиравшихся рассчитаться с банком, и кричал:
— Я сам, я сам!
И сейчас же сортировал бумажки: отдельно тройки, пятерки, десятки.
Когда распита была батарея блестящих бутылочек, которые вестовые разложили на столе ожерельем, игра приняла необычайные формы. Алданов, захмелевший и развеселившийся, швырял бумажник на стол со стуком и прибаутками. Он отдавал деньги без спора, сколько требовали, в карты не глядел.
Малаховский дрожащими руками без всякого повода вдруг притягивал к себе банк.
У него отнимали деньги, уверяли его, что он ничего не выиграл, и тогда он с добродушным смехом уступал, а потом опять путал талию, хватал чужие деньги и карты.
Двадцатипятирублевые бумажки он рассовал по бесчисленным кармашкам своего кителя, и они торчали оттуда радужными полосками, как шелковые пестрые платочки франтов.
Казалось, больше всех захмелел Лунев. Его громадные руки господствовали над столом. Они носились от партнера к партнеру, всех задевая, опрокидывая стаканы и рюмки.
«Зачем они играют, ведь у них уже троится в глазах?» — проходя мимо, подумал Андрей и тут же заметил, как с двумя десятками на руках Лунев крикнул: «Дамбле!» — сунул карты в тарелку и захватил деньги.
Партнеры прошлись по десяткам пустыми, слипающимися глазами.
Проследив еще несколько таких же «шалостей» Лунева и увидев, что под столом вместе с картами уже валяются и кредитки, Андрей решил идти к Соловину, чтобы тот прекратил игру, но его предупредил напившийся до чертиков и начавший буйствовать Кольцов.
Он подлетел к игрокам с криком:
— Хватит! К черту карты! — И, разбросав талию, смял в комок и швырнул в угол деньги.
Офицеры вскочили, ругаясь, но он не обращал на них внимания. Схватив первую попавшуюся бутылку, он запустил ее в окно. Стекло звякнуло, и зимняя белая струя пара ворвалась в комнату.
— Больше звона, музыки! — рявкнул пьяный и понесся кругами по комнате, схватив Ладкова и Зенкевича за руки.
Большой, длинноногий, усатый, он носился как бешеный из угла в угол и скалил волчьи зубы. На смуглом заросшем лице горели не пьяным, но бешеным огнем черные навыкате глаза. Кто-то хотел сдержать его и отлетел в сторону от удара не в шутку, а всерьез, со злобой. Шпорой он сбил со стола лампу. Керосин брызнул на пол. Как нашаливший баловень, Кольцов с хохотом бросился в другие комнаты.