Тяжелый дивизион
Шрифт:
В большой семье не без подлеца, и у нас в роте нашлись несколько ребят, которые, увидев, как относится ко мне отделенный, стали наушничать ему на меня. Другие, хорошие парни, сторожко стали держаться. Отсидел я на губе по пустякам — другому бы и слова не было, постоял под ранцем — кажется, все удовольствие испытал.
Один раз только чуть не сорвался. День этот, 23 января, вбит теперь в память, как будто календарный листок с жирными цифрами в мозги мне вдавили.
Утром в восемь в казарму ввалился Юшков — ротный. Глаза красные, усталые. На самом не френч, а китель и ордена на груди — видно, в полк откуда-то с кутежа или из гостей пришел. Но так ровно бы не пьян. Говорят, пьет он как губка, и ничего, незаметно. Обошел казарму. Молчит. Все офицеры, фельдфебель за ним. Все встревожены. Не у одного меня в казарме жизнь такая. Прошел, вышел, буркнул два раза взводному что-то, строить всех во дворе велел. Встали мы у забора, от казармы подальше. Пошел ротный, идет по ряду, в лицо, на пуговицы, на сапоги смотрит. Зрачки у него маленькие, а глаза большие — белки как навыкате, и зубы как у волчонка, мелкие, остряками. Идет вплотную, плечом ряд ровняет. Ребята стоят как чугунные. Ну, а я как-то качнулся.
„В строю стоишь! — закричал он и зазеленел глазами. — Не на гумне цепом машешь!“
„Извозчичий он, ваше высокоблагородие“, — доложил вдруг фельдфебель.
Я на него глаза скосил.
„Куда смотришь? — рассвирепел Юшков. — Куда ты глазами, лахудра!“ И по щеке меня огрел. Я за лицо рукой схватился.
„Руки прочь, руки прочь, мерзавец!“ — И пошел хлестать меня справа и слева.
Я, Андрюша, глаза эти зеленые не забуду и пальцы гибкие, хлесткие. По одному бы переломал!..
Ну что ж, отхлестал, и все. Боялся я этого как огня. Ну, а случилось — никто и не заметил. Не каждый день это в казарме бывает, ну и не редкость. Во всяком случае, не событие.
Прошло уже два месяца, раньше я бы не мог и написать об этом. Много было передумано. Теперь смотрю — небитых у нас нет, все — товарищи. В других ротах тоже хлещут.
Когда стали меня выпускать на улицу, стал я по городу бродить. Субботний вечер и весь праздник улицы оттаптываю. По какой еще не шел — всю от конца до конца пройду. На трамваи капиталов нет. Вот только в феврале мне мать пятерку прислала, я даже в театр в раешник сходил, в Александринку. „Ревизора“ с Давыдовым видел. Хорошо, Андрюша!
Потом подвезло мне. Ехал я как-то на площадке трамвая по Выборгской. В центр я боюсь забираться — там всю дорогу козыряешь или во фронт стоишь. А тут, на Выборгской, кругом заводы, стены каменные, трубы, корпуса. Я бы, кажется, вором через стену махнул, чтобы только посмотреть, что там делается, да на машины. Вот ведь город, Андрюша. Смотрю в оба, этажи считаю, а рядом мастеровой стоит. На нем тройка чистая, — видно, тоже праздник справляет. Лицо серьезное. Я и давай его спрашивать: а это что? а это что? Он все стал объяснять. Вижу, толковый парень. Все заводы назубок знает, и что на них делается, и чьи они, и что и как. Разговорились. Потом пошли вместе. Узнал, что я с Киевщины, заинтересовался. Сказал, что если бы не солдатская служба, мог бы меня здесь на заводе устроить. Потом к себе свел, тут же, на Выборгской, чаем напоил. Теперь, как суббота, так я к нему на Бабурин переулок, а потом уже вдвоем по городу бродим. Сдружились.
Жду теперь отправки на фронт. Смешно сказать — знаешь, как я на войну рвусь, — а тут, кажется, в бой пошел бы, только бы из запасного батальона уйти.
Должен я сказать, что последние недели немного легче стало. Нашим взводом командует теперь Перцов, офицер из студентов, и теперь даже Сергеев стал тише. Но разве здесь будешь спокоен?
Ну, ничего, Андрюша, скажу все-таки и я, не все на свете так уж плохо.
Будь здоров. Письмо это я писал три ночи. В казарме и в карауле. Если сбивчиво — то прости. Пиши чаще.
Твой друг Петр».
Андрей дважды перечитал письмо. Досадно было, что не встретил Петра. Но откуда же было догадаться, что он в Петрограде? Письмо было какое-то неровное. Конец не вязался с началом. Парня прижало так, что хочет бежать на фронт, и вдруг — не все плохо!..
Ответил Петру рассказом о Поставском сражении.
XXVI. Сестры милосердные
Татьяне казалось, что она только что сидела у огня, — так горели ее щеки. Нервной рукой слишком часто она поправляла упрямо выбившийся из-под шляпы локон и старалась смотреть в окно вагона, за которым на бахроме бегущих мимо полей непрерывной цепью пушистых сооружений укладывались белые клубы дыма. Ей казалось, что весь вагон смотрит только на нее и все видят, что она неспокойна, что у нее необыкновенно гулко стучит сердце, что она готова выпрыгнуть из вагона на первом же полустанке, чтобы бежать обратно в родной город, к матери, к милому ворчуну отцу.
«Неужели это я с такой твердостью, так резко говорила с мамой? — удивлялась сама себе Татьяна. — Говорила ей, что я взрослая, что сама буду строить свою жизнь, что служба в банке надоела, что замуж ни за кого не хочу».
Боже мой! Как это все казалось правильным и убедительным несколько часов назад. А вот сейчас это место за высокой конторкой в большом зале третьего этажа казалось ей таким уютным и спокойным. Как в ракушке — никто не тронет. Все известно. Сначала сторож Матвей прозвонит полдень. Можно развернуть и съесть завтрак. Затем конец работы. Посетители, начальство заспешат к выходу. Затем дорога домой. Высокие каблуки отбивают ровную дробь по кирпичным тротуарам.
«Говорят, у меня величественная походка, — вспомнила Татьяна. — Да, но вот сейчас все так неясно, все такое новое, волнующее и страшное. Значит, я боюсь. Ну да, боюсь». И опять теплая кровь приливала к щекам, ушам, и широкие поля шляпы дрожат на ветру почти совсем за окном вагона.
Гудок паровоза принес настоящее облегчение. Все засуетились, полезли за вещами на косые, давно не крашенные полки, и вот уже недостроенный вокзал городка Липова поплыл перед глазами Татьяны.
Извозчик заломил дикую цену. Татьяна смутилась и пошла к другому. Но первый сразу крикнул ей вслед вдвое меньшую и повез девушку по бесконечному шоссе к городу.
Через полчаса пролетка остановилась у необычайно эффектного и обширного здания бывшей гимназии, ныне тылового этапного лазарета № 317.
У Татьяны дрожали кончики пальцев, когда она отсчитывала двугривенные старику извозчику, а у дверей, прежде чем нажать кнопку звонка, она простояла в нерешительности много долгих секунд.
Но дальше все пошло гораздо проще, чем ожидала Татьяна. Городок уже погрузился в вечерние сумерки, но огни зажглись далеко не во всех окнах лазарета. За стеклом двери уже густо разлилась темнота, в которой куда-то кверху, к невидимому потолку, струились белые тонкие колонны. Стуча по изразцовому полу гвоздями тяжелых сапог, прошел вахтер, открыл дверь, осмотрел Татьяну и ее желтый узенький чемодан и неожиданно крикнул куда-то в темноту:
— Наталья Павловна! К нам сестрица новенькая приехали.
Не дожидаясь ответа, он подошел к стене и повернул выключатель.
Из боковой двери выплыла толстая женщина в длинной белой косынке. Она остановилась в дверях, осмотрела Татьяну, потом приветливо протянула мягкую коротенькую руку и, нагнув голову набок, запела мягким, полтавским говором:
— Та чи вы ны с поезда? От кого ж у вас направление? Та чи вы в наш госпиталь?
Татьяна объяснила, и Наталья Павловна, взяв ее под руку, повела по длинному коридору, потом по лестнице во двор, к двухэтажному флигелю, где раньше жили учителя и надзиратели, а теперь помещался медицинский персонал госпиталя.