Тяжелый дивизион
Шрифт:
Командиры полков и батальонов, получавшие приказ за приказом о необходимости во что бы то ни стало прорвать линию неприятеля, угрозами и криком собирали остатки не разбежавшихся по лесу солдат и, идя позади, поднимали их в атаку.
После атаки в полках оставалось сто — полтораста штыков, командиры говорили: «Слава богу!», и в штаб доносилось, что все возможное сделано и что полка, в сущности, уже нет. Оставшиеся люди шли в тыл отдыхать, не скрывая радости, как будто одержали блистательную победу. Позади оставалась смерть, не отступавшая от окопа ни днем, ни ночью.
Солдатская почта немедленно разносила весть о физическом истреблении полков и дивизий. Молва подхватывала цифры, прибавляла нули, и по фронту шла пугающая весть о гибели целых корпусов, десятков тысяч людей, для которых на походе нужны десятки километров дороги.
На пятый день кто-то пустил слух, что в столе у одного крупного штабника найдена была переписка с германцами, что место прорыва было выбрано по соглашению с врагом и что командующий группой генерал Плешков уже арестован.
Через час об этом знали все до последнего канонира.
И тогда у самых твердых вера в наступление исчезла.
Царская армия, на этот раз снабженная всем необходимым, от патронов до крупнокалиберной артиллерии, не сумела нанести неприятелю удар на его слабейшем участке. Чего же еще ждать? Что еще может случиться? Солдат и строевой офицер сделали все От них зависящее. Больше того… Но бездарное командование еще раз показало свою неспособность, свою предательскую роль в этой войне.
Штабников в блестящих сапогах бутылками, с широкими пузырями бриджей и мягкими погонами возненавидели, как будто у каждого из них в карманах таились германские письма.
Батарею перевели в лесок левее. Здесь были брошенные пехотой бараки — длинные ямы, крытые досками с насыпанной на них землей.
В каждом бараке посредине каналом протекала подпочвенная вода. На воду были брошены доски. На широких земляных нарах по обе стороны барака можно было спать. В двух концах стояли печурки из кирпичей. После семи ночей на снегу артиллеристы обрадовались и этим баракам.
— Смотри, Венеция какая! — шутил Кольцов. — С удобствами. Хочешь — спи, хочешь — принимай ванну.
Воду пытались вычерпать, но она продолжала просачиваться в барак. Солдаты набросали на нары горы веток. Печки раскаливались докрасна, но тепло держалось недолго и только по углам барака. Стены сочились, от воды шел пар. Сон в бараке не согревал, не успокаивал. У многих появились на коже болячки, нарывы. Насекомые разъедали тела. Грязь присыхала и отваливалась корочками. У некоторых на плечах появилась нервная сыпь. У Кольцова на ноге вспыхнул огромный, в стакан, фурункул.
Нельзя было оставаться в бараках долго. Но на воздухе, на талом снегу, было не лучше.
Пехота оставила кругом на целый километр столько нерукотворных памятников, что не было возможности ни миновать их, ни убрать. Смрад поднимался в теплые дни по всему лесу, через который прошло семь армейских корпусов.
На задах офицерского барака была яма. Кто-то сунул шест туда и не достал дна. Из этой ямы несло трупным запахом. Приходилось затыкать нос, проходя мимо.
За водой для чая или обеда нужно было ходить далеко, к деревенским колодцам или в передки.
Однажды вечером попросились на ночевку четыре саперных офицера. Они расположились на бурках и брезентовых плащах в дальнем углу. Офицеры были с вестовыми и с повозкой.
Великан в бурках и кожанке ходил по блиндажу, командовал, как у себя в казарме, кричал на вестовых, не обращая внимания на артиллеристов. Вестовые принесли стол, табуреты, и офицеры в ожидании самовара уселись за карты.
Играли шумно, с недружелюбным азартом.
Самовар появился с неожиданной быстротой, и, доливая стаканы коньяком, саперы принялись, покрякивая, глотать горячую жидкость.
Станислав отозвал Андрея в угол и конфиденциально сообщил ему, что вестовые саперов в деревню сходить поленились и набрали воды из гнилой ямы…
— Как, из той, вонючей?
— Ну да.
— Так они же все переболеют.
— Ой, я вам скажу, пане Андрею, таки стервы! Тот капитан бие своего холуя. Hex пие. Таким псам ниц не бендзе!
Бои на фронте шли вяло. Никто больше не верил в успех наступления. Но артиллерия усиливалась с каждым днем и не замолкала. Немцы, в свою очередь, утром и вечером громили леса и поляны, обстреливая участок за участком. Штабы, выполняя приказ ставки, посылали в бой всё новые дивизии. Полки шли на убой с видом баранов, пригнанных на бойню.
Вечером Андрей сидел на бревне у барака. Моросил мелкий дождик. Капли стекали по тонкому пласту шинели на колени. Сапоги давно были мокры насквозь. Но в блиндаже во время дождя было еще хуже. Крыша протекала, печь дымила, даже австрийское одеяло набухало водой.
События последних дней легли новым грузом. Опять нельзя было не думать. Но и мысли набухали, тяжелели в этом бараке.
Мокрота клонила к лени. Легче было разозлиться, отделаться грубой руганью, чем продумать какой-нибудь вопрос до конца. К тому же плечи болели застарелой, надолго поселившейся болью. В сырых сапогах коченели пальцы. Нет, решительно не думалось, не думалось ни о чем…
В сумерках за бараком послышалась команда:
— Стой!
Множество людей обозначилось привычным шумом шагов. Гремели винтовки, шуршала бумага разрываемых на курево газет. Кашляли, сморкались.
А потом опять, тихо:
— Шагом марш!
На лесную дорогу вступила колонна солдат.
Впереди в кавказской бурке, верхом на лошади, черной горой, не качаясь, плыл командир. Вечерний мрак и дождь делали его еще больше. Он плыл цирковой фигурой-гротеском, плакатом или деревянным шутом, которого несут на палках. Голова западала в бурку, поднимаясь над прямыми плечами только крохотной фуражкой.