Тяжелый дивизион
Шрифт:
Офицеры собирают отступивших. Санитары уносят раненых. В окопе стало свободнее.
— На проволоку напоролись, — торопливо рассказывает солдат, жуя рыжую корку. — А проволоки нагорожено! Когда успел?! Залегли. А ножницы и не режут. Все пальцы сорвал. А он так и кроет, так и кроет. Кто поднимется — упадет. А пулемет — как горохом. Полежали, полежали и ушли. Как до окопа бежали — половина не добежала.
— Так вы бы уж лучше вперед шли, — сказал Сапожников.
— А вот ты бы, парнишечка, и шел бы, — злобно отругнулся солдат, — за деревянным Егорием!
В бойницу были видны серые, посеченные пулями кусты. Люди валялись тут и там, не разберешь — убитые, или раненые, или, может быть, залегла цепь.
Справа загремело — ура! В окопе все подняли головы.
— Впервой пошли. Во второй раз небось не заорут, — неодобрительно заметил соседний солдат. Швейная машина катилась по фронту еще быстрее.
Но и ушедшая цепь вернулась. Молоденький прапорщик, чуть не плача, оправдывался:
— Проволоки намотано — рядов десять. Ну никак не пробиться. Всех людей положили. Надо артиллерией по проволоке бить…
— Они набьют, — шептал около Андрея тот же солдат. — По своим — это они умеют.
Андрей обернулся, спросил:
— Как по своим?
— А так, учерась как загвоздили по Пятому Сибирскому… Кто куда. Хоть немец приди — пустые окопы. Еще от своих бегать!
— Ну, ты врешь, дядя! — сказал Сапожников.
— А ты посиди, сукин сын, тут с ночку — увидишь. Спроси офицера. Они вас всю ночь тут крыли.
Во время ночной атаки был перебит провод. Андрей пошел, припадая от дерева к дереву. Провод оказался перебитым в двух местах. Второй разрыв глубоко в лесу. Пришел на батарею и остался. На смену в окопы пошел другой телефонист.
Из близких Постав приходили новости.
Все атаки отбиты. Потери не поддаются учету. Немцев не удалось застать врасплох.
Будут еще бить по проволоке. В полдень новая атака.
На наблюдательном убили, и опять пулей в лоб, офицера с батареи Гочкиса.
Вместо Дуба идет в окоп Зенкевич.
Опять гремела, перекатываясь громами по лесу, артиллерия. Стонала земля, и леса дрожали лихорадочной дрожью.
Германская артиллерия замолкла, словно собиралась с силами.
К боевой линии подходили новые русские корпуса.
На сотню километров от Постав, от Вилейки тянулись крашенные в цвет девических платков и лепестков вишневого цвета санитарные поезда. Порожняк набивали стреляным человеческим мясом. К фронту непрерывной лентой тянулись вагоны и вагонетки с отточенной, чиненной взрывчатыми веществами сталью.
На батарее теперь некогда было отдохнуть. Гаубицы, подняв кверху дула, рвали темноту гигантскими звездными вспышками пламени. Люди сутками не сменялись, как автоматы продолжали дергать шнур, открывать и закрывать жирно смазанные замки, подносить двух с половиной пудовые снаряды и после каждого выстрела укреплять тяжелый, как слоновья нога, хобот гаубицы.
Ели и пили стоя. Не отходя от орудий, ножами открывали банки консервов. Кипятили воду над кострами в манерках и тех же консервных банках. Кашевар отъезжал назад, в передки, открыто крестясь, оглядываясь и наблюдая с опаской прыжки двухсотпудовых зеленых танцорок.
В полдень началась новая атака. Пулеметы согласной трескотней прострочили море пушечных и ружейных звуков. Все батареи увеличили прицел. Дивизион получил приказ стрелять по германской артиллерии. Шла бомбардировка замеченных наблюдательных пунктов, опушек и перелесков. Может быть, били по батареям, может быть — по пустым, безлюдным местам.
На соседней батарее разорвало пушку. Грохот перекрыл выстрелы и разрывы. Номера сбегали, узнали. Трое убитых, один раненый. Раненого увезли, наверное умрет.
Кольцов с нагайкой на запястье пил, закинув назад голову, чай из фляжки и в промежутках рассказывал:
— Малаховский стрелял сегодня по германским окопам. Сидит в срубе из бревен. В стену биноклем смотрит. А фейерверкер на дереве. Семнадцать снарядов выпустил. Фейерверкер кричит ему, что разрывов не видно. А Малаховский уверяет его, что и не мудрено — в таком содоме разве что-нибудь разберешь? Фейерверкер божится, крестится, что разрывы видны были, а теперь их нет. Малаховский приказывает проверить установки на батарее. Поручик Горелов проверяет — все правильно. Малаховский опять: орудиями огонь, и еще, и еще. Фейерверкер возьми и заметь, что где-то близко разрывы видны. Как будто бы по своим кто стреляет. Малаховский испугался, стрелять перестал, поскакал на батарею, чтобы самому проверить установки. Смотрели, искали, считали — все верно. А наутро поручик Горелов увидал, что ночью из парка по ошибке заряды привезли не те — не к крепостным, а к полевым гаубицам, послабее. Калибр тот же, в дуло идет — не заметишь, а выстрелишь — пожалуйте, на километр-полтора ближе.
— Так куда же все снаряды пошли? — наивно спросил Клементий.
Кольцов посмотрел на него уничтожающим взглядом, поправил фуражку и зашагал в сторону.
— Но ведь это же преступление. Под суд надо! — горячился Андрей. — По своим!.. Значит, правда, что солдаты говорят: артиллеристы по своим дуют.
— А вы потише, потише, — мирно сказал Соловин. — С кем не случается…
Атака не удалась опять. Об этом немедленно сообщили из штаба.
Ушедшие на заре к окопам полки вытягивались из лесу струйками, ленточками, толпами раненых. Артиллерия замолчала. Кавалеристы, проторчав ночь в лесу, отъезжали в тыл.
К ночи пошел мелкий дождик. Небо не плакало, слезилось, все под собой насыщая влагой. В полночь стал втягиваться в лес новый корпус.
Говорили, что теперь решено наступать в трех местах. В двух местах — демонстрация, против Постав — главный удар.
В деле одновременно пять свежих дивизий.
— Немцы ведь тоже истощились. Такие бомбардировочки даром не проходят. Одни контратаки во что обходятся!
— А что соседи молчат? Неужели только мы бьем в эту стену? Тогда ведь немцы сюда все резервы стянут.
— Говорят, у озера Нароч, на Фердинандовом носу тоже рвут — эх, хотя бы там удача!
Такие разговоры шли среди офицеров штаба.
Номера у костров перекидывались прибаутками, посмеивались над пехотой, над соседями, сообщили сведения, пришедшие из других частей. Все сводилось к одному. В первый день не вышло — не выйдет и вовсе, а народу уже перебито — и не пересчитать.
Провалились атаки и третьего, и четвертого дней.
В бой вводились новые части. Каждую вваливали в окоп всей массой. В окопе солдаты узнавали о неудачах предшественников. Солдаты и офицеры, пройдя насквозь простреленный лес, тупо сидели, стояли на коленях в мокром, набитом людьми окопе, по команде выскакивали на бруствер и, еще раз на деле убедившись в том, что немцы к отражению атаки готовы и что проволоку и барьер пулеметов не прорвать, — возвращались обратно, оставив половину людей на усеянной трупами межокопной мокрой полосе земли.