Тяжелый круг
Шрифт:
— Стало быть, вы выигрываете? — с завистью спрашивает его второй, человек с лицом желтым и желчным.
— Никогда.
— Зачем же играете?
— Я перестал задавать себе этот вопрос.
Нет, это игроки явно не криминальные.
Целая группа возбужденных и пестро одетых людей.
— Мустанг!
— Ни один мустанг за ним не угонится.
— Это что, подарок?
— Да, Сизарь — не подарок.
— Какой подарок, ничего себе — подарок, Сизарь-то?
— Я и говорю: не подарок!
— Темнят.
— Факт, затемнили.
Жаргон, вообще говоря, тотошный, но уж очень люди разболтались:
— Эх, не умею я играть на скачках!
— Это хорошо.
— Чего хорошего: я же все равно играю.
Нет, и эти двое — не то.
— Вы отдыхаете по путевке?
— Нет, я непутевный, дикарь.
Нет, не то.
— Хотите, скажу, у кого из жокеев сегодня день рождения? — заговорщицки обращается пожилой серьезный человек. Это один из торговцев секретами, вынужденных из-за безденежья делиться сокровенными сведениями.
— После скачек пообедаем на высшем уровне?
— В «Храме воздуха» или на «Красном солнышке»?
Явно не то.
— Ставь в лоб!
А это вот уже, кажется, тото: у советующего играть лошадь в «лоб» лаковые туфли изгвазданы навозом… Тот, который совет получил, вздрогнул, как конь при ударе стартового колокола, и начал судорожно протесняться сквозь толпу к окошку кассы. Протеснился, вцепился в косячок, сует четвертную и всю — «в лоб», на одну лошадь! Выпростался из толпы и — через две ступеньки на третью: на другой этаж побежал, зачем, интересно знать? Ага, и тут ставит «в лоб».
Может быть, это и профессиональные игроки, но вполне может статься, что просто азартные одиночки, случайно заполучившие на конюшне верные сведения.
— Эй, солома, секи сюда! — говорит это человек торопливо, хотя и старается казаться степенным, полное доверие внушающим. — Все дело в Ваське, как он скажет.
— Ну и что?
— А то, что сади, не думай, на «тройку». Да живой ногой, кассы закроют! Выигрыш исполу, а деньга будет, как в волшебной сказке.
Это, ясно, разорившийся прохиндей ловит простачков. Если «тройка» не придет — его Митькой звали, будет нового простофилю искать, ипподром большой.
— Слушай, друг, — очень доверительно, едва ли не со слезой, говорит дядя лет почтенных, вида благообразного. — Вот взял я, понимаешь ты, десяток билетов наудачу в дубле. И, скажи ты, в самое яблочко угодил, видишь, «азик» мой финишировал сейчас. Я его связал с «пятеркой», а это — лошадь-верняк.
— Поздравляю.
— Спасибо, но вот в чем дело, друг, не рассчитал я: мне на процедуру в три тридцать, на этой вот, через две минуты, электричке надо ехать в Ессентуки. А скачка через четверть часа, такая досада!
— Так пропустите процедуру.
— Никак нельзя: врач-зануда грозил из санатория меня выписать.
— Да, печальный случай.
— Выручай, друг.
— Каким образом?
— Возьми мои билеты. Конечно, по себестоимости, за червонец жалко отдавать, накинь хоть петушка, с барышом большим будешь.
Понятно, еще один пройдоха. Его прием до обидного (тому обидно, кто клюнет на него) примитивен. Он «уступает» давнишние некозырные билеты, на которых в какой-то скачке когда-то, может и не сегодня даже, какой-то «азик» связывался в дубле, скажем, с каким-то «пятым». Возможно, этот человек тоже мелкий плутишка, но не исключено, что и злостный тотошник. У воров ведь, известно, деньги не держатся. Случается, что иной завсегдатай ипподрома — аферист, который в иные времена ворочает крупными суммами и в каждый игорный день, даже бы и неудачный, непременно ходит ужинать в самый фешенебельный ресторан, вдруг начинает собирать на трибунах пустые бутылки, чтобы тут же сдать их в буфет, а вырученные деньги поставить «в лоб».
Тотошника легко выделить в ипподромной массе по одному главному признаку: он всегда зол. Обыкновенный игрок может быть расстроенным и недоумевающим, ликующим, нервным, нетерпеливым, но у него никогда не увидишь в глазах порочности. А у тотошника с лица ничто не может стереть нечестивости и хронического недовольства, он лют, даже если в выигрыше: либо досадует, что мало рискнул и надо было бы больше билетов покупать, либо его огорчает некрупная выплата, либо ему жалко делиться с соучастниками, так как, по его убеждению, основная заслуга в коллективно обстряпанной махинации принадлежит лично ему.
Действуют они методами низкими, в силу необходимости им приходится ловчить, искать хитроумные ходы, использовать психологические моменты.
Тотошка — такое дно, на которое уважающий себя жокей опуститься никак не может.
3
Олег знал несколько жокеев, связанных постоянно с тотошкой, — каждый из них был просто незначительным человеком, просто дурным, бесталанным ездоком и нерадивым работником, но непременно с хвастливостью, претензиями, чванством. Вон идет Какикава, смотрит весьма амбициозно, будто и не получил только что на пол-литра. Его услуги оплачиваются столь мизерно потому, что он почти никогда не может повлиять на ход скачки — угощают его просто так, на всякий случай, чтобы он невзначай не спутал карт.
Анна Павловна как-то пожаловалась:
— Из-за этих мухлевщиков совершенно обесценивается игра. Они берут так помногу билетов и так дробят выплату, что честной публике просто нет смысла рисковать. — Сказала она это неспроста, не для информации, а имея свой интерес, заключила: — Надо бы непременно тотошников наказать.
Когда Олег усомнился в возможности сделать это, она и предложила развернутый план, который загодя разработала с помощью Зяблика и Какикавы.
Окончательный самосуд над преступным миром тотошки Анна Павловна перенесла на нынешний день.
В жокейской, когда Олег ликвидировал на бриджах пузыри от коленок, к нему подкатился Зяблик:
— Есть идея. Давай в конце-то концов пришлепнем тяжелой дланью всех паразитов, которые кормятся за наш счет! И при этом — так, попутно — и себе хоть малую толику денежек в карман положим, по заслугам, конечно, по-честному, а-а?
Олег знал, что у Зяблика давние и кровные счеты с тотошкой, он мог поверить в искренность его негодования, но участвовать в этом не хотел, а в прошлое воскресенье сам себе дал клятву, что никогда больше в жизни ни в одной скачке не будет руководствоваться ничем, кроме желания победить. Чтобы не затягивать сейчас разговор, не слушать никаких увещеваний, он постарался быть погрубее — поднес к лицу Зяблика утюг и сказал: