Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд
Шрифт:
Я поговорила со старшими рабами, но все они слишком боялись хозяина. Ведь они видели, что он делал с беглыми рабами, если их ловили.
Однажды, спустя неделю после того, как ученый уехал, вернувшись из спальни хозяина побитая и в слезах, я собрала в узелок одежду и столько еды, сколько смогла найти, и ушла. Мне было все равно, что меня убьют, если поймают. Смерть казалась не самым худшим из зол при такой жизни.
– Я была молодая, сильная, – продолжала Фими, – и первые две ночи просто бежала без оглядки через леса, болота и заросли сахарного тростника. Иногда я слышала, как за моей спиной лаяли собаки, но ученый надоумил, как сделать, чтобы они потеряли след – надо было переходить ручьи вброд и идти вдоль кромки воды. Я бежала и бежала.
Много недель я шла на север – двигалась
В те недели, что я была одна в диких местах, я начала вспоминать рассказы матери о своем племени, о том, как мужчины охотились, а женщины собирали плоды. Если бы не эти рассказы, не то, чему научила меня мать, я бы не пережила долгого путешествия к свободе. Знания моей бабки, которые передала мне она, спасли мне жизнь. Как будто бы моя мать вернулась за мной, точь-в-точь, как она верила, что ее мать спасет ее саму.
– Несколько месяцев спустя я наконец попала в Канаду, – продолжала она. – Там я отыскала людей, о которых мне рассказал натуралист, и меня поселили в семью доктора. Ко мне там хорошо относились, и я даже смогла продолжить образование. Я прожила у доктора почти десять лет – я работала на его семью и получала вполне достойное жалованье…
Но однажды я увидела объявление, в котором одиноких женщин любой расы, вероисповедания и цвета кожи приглашали принять участие в важной программе укрепления американских границ. Я ответила на него, вот так … я и оказалась тут, с тобой.
– Но если они так к тебе хорошо относились, – недоуменно спросила я Фими, – то почему тебе захотелось участвовать в безумной авантюре вроде этой?
– Они славные люди, – сказала Фими. – Я их очень люблю и буду вечно им благодарна. Но, видишь ли, Мэй, – я все еще была служанкой. Мне платили, это правда, но я оставалась прислугой для белых. Я мечтала о том, чтобы стать свободной, по-настоящему свободной, самостоятельной и никому не принадлежащей. Я унаследовала это от матери и от ее народа. Понимаю, что тебе, как белой женщине, трудно это уяснить.
Я потрепала Фими по руке.
– Возможно, ты удивишься, Фими, – сказала я, – насколько хорошо я понимаю желание стать свободной.
Тут нашу идиллию испортило неприятное происшествие. Когда мы с Фими сидели и болтали, южанка Лавлейс, сидевшая по ту сторону прохода, посадила престарелую пуделиху на соседнее сиденье и сказала так громко, что мы не могли не услышать:
– Ферн-Луиза, ты что предпочла бы – быть ниииггером или умереееть? – после чего псинка покачалась на негнущихся лапках и повалилась на спину, поджав все четыре под себя. Отчего мисс Лавлейс залилась визгливым злобным смехом.
– Мерзкая женщина, – сказала я. – Не обращай на нее внимания, Фими.
– Конечно, не стану, – ответила Фими. – Бедняжка пьяна, Мэй, и я слышала о таких. Знаю, что этот фокус пользовался большой популярностью у ее друзей на плантации. Так что даже тут, хотя мы все разные, ей необходимо доказать, что она существо высшего сорта, хотя бы в сравнении с негритянкой. Думаю, не стоит ее судить.
Меня сморил сон, и я задремала было на плече Фими, как вдруг меня разбудил визгливый пронзительный голос жутковатой женщины по имени Нарцисса Уайт, посланной участвовать в программе по линии Епископальной церкви и Церковного миссионерского общества Америки. Она энергично шла по проходу, рассовывая брошюрки и тараторила: «Тот, кто войдет в царство природы без веры, погибнет!» – и тому подобную околорелигиозную белиберду, которая вызывает в прочих лишь усиленное беспокойство; некоторые из пассажирок и без того уже притихли, как скотина, которую везут на убой.
Боюсь, что мы с мисс Уайт сразу невзлюбили друг друга, и в дальнейшем станем просто врагами номер один. Она – редкостная зануда и донимает
Тем временем эта Уайт во всеуслышание объявила, что не собирается рожать от шайенна, как и вести с ним супружескую жизнь, и уверила нас, что согласилась участвовать в миссии исключительно из соображений жертвы Господу нашему Иисусу – обратить язычника в веру, научив «закону Божьему и настоящему пути к спасению», как она поясняет на свой ханжеский манер. Очевидно, она собирается раздавать буклеты дикарям, и совершенно не смутилась, когда я указала ей на очевидное: они вряд ли смогут их прочесть. Должно быть, то, что я сейчас напишу, является богохульством, но мне думается, что тот Бог, которого представляют мисс Уайт и ей подобные не очень-то пригодится дикарям…
Я буду писать тебе, дорогая сестричка…
31 марта 1875 года
Мы пересекли реку Миссури и остановились на постой в придорожной гостинице в Омахе. Наш эскорт, или, скорее, конвой, как я предпочитаю их называть, обращается с нами скорее как с заключенными, нежели волонтерами важной правительственной программы – с презрением и злобой, и то и дело позволяют себе раздражающие всех намеки на то, что точно знают, какую фаустову сделку мы заключили с нашим благородным государством. Ни одна из нас не получила разрешения пройтись по окрестностям – более того, нас едва выпускали из гостиницы, должно быть, из страха, что кто-то переменит свое мнение и решит сбежать.
На следующее утро нас перевели в другой поезд, и два дня мы ехали вдоль отвесных берегов не слишком живописной реки Платт, широкой, медленно текущей и разбухшей от полноводья.
Мы миновали небольшое поселение под названием Гранд-Айленд, где мы пополнили запасы продовольствия, но выходить нам по-прежнему не дозволялось, и поехали дальше на запад, через грязную деревушку Норт-Платт, где нам снова отказали в такой малости, как выйти на платформу и размять ноги. Вчера утром, на заре, нам представилось потрясающее зрелище – тысячи, а может десятки тысяч, журавлей на реке. Точно по команде – а, скорее всего, просто вспугнутые, – они вдруг стали на крыло, взмывая с поверхности воды, точно огромная простыня на ветру. Наша британка-орнитолог, мисс Флайт, впала в совершеннейший восторг. «Великолепно! – воскликнула она, стуча по впалой груди. – Просто сногсшибательно!» На мгновение мне почудилось, что ее брови сейчас взлетят. «Истинный шедевр! – восклицала она. – Чудо Господне!». Поначалу такие слова показались мне странными, но потом я поняла, насколько они точны. Шум и крики стаи слышались даже сквозь грохот локомотива. Шелест мириадов крыльев – представьте только! – напоминал раскаты грома или рев водопада, перемежающийся с потусторонними, нездешними криками журавлей, которые били крыльями, громоздкие и элегантные одновременно; их грузные, кажущиеся неподъемными тела, ноги, болтающиеся в воздухе, точно матерчатый «хвост» бумажного змея. Шедевр Божий… И, должно быть, после длительного заточения в суровых условиях и за запертыми дверьми созерцание такой свободы и природного изобилия казалось мне еще восхитительным! О, в то утро мир показался мне прекрасным местом для жизни и наслаждения свободой! Думаю, что жизнь в дикой прерии – не самая худшая участь.
Пока я еще не успела привыкнуть к новой, незнакомой земле. В сравнении с Иллинойсом здешние просторные прерии кажутся мне засушливыми и неплодными; те несколько ферм в пойме реки, что мы проезжали, показались мне бедными, а земли – заболоченными и плохо обработанными. Люди, что трудились на полях, с изможденными лицами и усталыми глазами, выглядели так, точно давно оставили надежду на успех или процветание. Из окна поезда я видела бедолагу, тщетно пытавшегося пропахать залитое водой поле на воловьей упряжке; предприятие тем более безнадежное, что быки увязли по грудь в жиже, и наконец их хозяин опустился на землю и уныло опустил голову на руки, точно собирался расплакаться.