Тысяча и один день (сборник)
Шрифт:
– Вы… вы отказываетесь от вмешательства в нашу судьбу? – не могу я удержаться от уточняющего вопроса.
– Ни в коем случае. Вмешательство будет продолжено, изменена лишь его форма. Вы приняты в игру.
Что-то я нынче туго соображаю…
– Кто это «мы»? Все человечество, что ли?
Только что я был вне себя от счастья. Теперь мне представляется жуткое видение: рассеянные по Вселенной десять миллиардов живых кораблей, и в каждом из них – человек и Двускелетный, играющие в ножички. Или, допустим, в салочки, а если корабль обеспечит соответствующую топографию внутренних помещений, то и в прятки. Наверняка окажется, что для нас все Двускелетные будут похожи друг на друга как две капли воды, а вот люди будут разные: настоящие… то есть женщины, мужчины, привыкшие к слову «эксмен», старики, дети… При тройной силе тяжести, между прочим! Да что тяжесть, не в тяжести дело и не в том, что возиться с дебильной черепахой унизительно даже для эксмена, а то жутко, что история человечества на этом и прекратит свое течение…
Хотя… сколько их? Может, не десять миллиардов особей, а гораздо меньше, в разы меньше? Хорошо бы это было так. И будем надеяться, что для забавы одного Двускелетного хватит одного человека.
Выкуп людьми? Что ж, если не будет иного выхода, мы дадим отступные. Человечество откупится – эксменами, конечно. Для них это тоже благо: лучше уж развлекаться детскими забавами, метать в цель всякую дрянь, играть в бирюльки, нежели аннигилировать…
Нет, не совсем так. Легко и просто умирать на виду, со всеми, и если уж погибнет человечество, нет смысла длить свои дни, зато если одному умирать, а другому жить и решаешь не ты, тут уж в обреченном просыпается такое чувство справедливости, что дальше некуда, и обреченный издает полный негодующего отчаяния крик: «Почему я?!!» А почему не ты, собственно? Почему другой? Нет, заточение в живом корабле на пару с дебильной черепахой – палка о двух концах. Если человечество погибнет, а ты останешься жить хотя бы так – это одно, а если тебя запрут здесь, в то время как с большинством народонаселения ничего особенного не случится – это совсем другой коленкор…
– Нам нет нужды привлекать к игре других особей твоего вида, – равнодушно сообщает корабль.
– Достаточно меня одного, так? – Вспышка мимолетной радости сразу гаснет во мне, и я прячу горькую усмешку. – А как же другие… подопечные? Ты меня делением, что ли, размножать собираешься?
Много-много малюсеньких Тимов Гаевых… Чтобы хватило на всех, и каждый Гаев ростом с бациллу.
Мощный сейсмический толчок при тройной тяжести – это слишком. Хорошо, что я сижу, а не стою, и все равно меня валит навзничь. Неужели корабль просто-напросто содрогнулся от смеха, сосканировав представившуюся мне картину?
– Ты не толкайся, ты ответь толком, – сержусь я. – Значит, Землю вы оставляете в покое, я правильно понял? Как насчет лунных баз и Марса? Тоже в покое? Заметано. Чур не переигрывать! Теперь говори, что там насчет меня…
Дускелетный устал ждать, когда же я снова почешу ему брюхо. Он недовольно переворачивается на живот и, пытаясь побудить к ласке, толкает меня башкой, затем легонько пробует мою ногу на зуб… то есть на жвалу… то есть тьфу, жвалы бывают только во множественном числе… Жвалы, они же мандибулы. Ученье – свет.
Больно, между прочим! Куснет всерьез – быть мне без ноги. Но он пока что играет.
– Сгинь! Фу, Тузик!.. Так как ты поступишь со мной?
Ответа я не слышу – я вижу его, но не сразу догадываюсь, что это и есть ответ. Позади азартно копошащегося Двускелетного «пол» моего узилища внезапно вздувается горбом, вскочивший на ровном месте волдырь стремительно растет вверх, оборачиваясь сталагмитом – сначала ровным, как тумба или пень, затем каким-то корявым, и неспроста…
Когда «пень» достигает моего роста, я уже различаю в нем намек на руки, ноги и голову. Все это формируется не дольше минуты – и вот уже позади Двускелетного стоит с ухмылочкой на лице мой точный двойник. Ухмылка – противная.
– Чего вылупился? – это он мне.
Корабль молчит. Ждет, когда мы разберемся между собой. Двускелетный поворачивается на голос и в обалдении замирает, раззявив жвалы. Это как? Это почему? Уж что-что, а считать до двух он умеет.
– Удивлен? – спрашивает мой двойник. – Не дрейфь, тебе свезло, ты отсюда изгоняешься. Скатертью дорога. А мне еще больше свезло, я остаюсь. Ты случайно не в претензии?
– Почему это я должен быть в претензии? – осведомляюсь я, не без труда справившись с непослушным языком. Еле ворочается, сволочь.
– А ты и не понял? – У моего двойника отличное настроение. – Да ведь это я остаюсь тут, я, а не ты! Что, опять не понял? Ну и туп же ты, братец! Ведь это ты назад летишь, а не я! А кто ты там? Эксмен! Но ты не бойся, тебя в рабы не запишут, ведь ты же у нас телепортирующий, то есть опасный, потрясатель основ, так сказать, а значит, тебя допросят и скоренько шлепнут. Думаешь, извернешься как-нибудь? Вряд ли, но допустим. Ну и проживешь ты там обыкновенную короткую жизнёнку, лет сорок каких-нибудь, ну пятьдесят, если очень повезет… Всего-то навсего!
– А ты?
– Сравнил! Я проживу как минимум вдесятеро, и проживу интересно, не то что ты. Кого хозяин оставляет в симбионтах? Меня, а не тебя. О ком он будет заботиться? Обо мне же. Кто первым из людей достигнет звезд? Я, а не ты. Э, да что с тобой разговаривать, дубина ты, прости на грубом слове, счастья своего не понимаешь, удачи своей…
– Взаимно, – бормочу я. – Оставайся, я не против…
– Да кто ж тебя спрашивает, против ты или нет? – Двойник жизнерадостно хохочет. – Думаешь, хозяин способен нас перепутать? Не надейся. Вали в свою капсулу – и адью! Привет там на Земле передавай, сам сообразишь кому… Эй, Бобик! На! На! Апорт!
Нож у него свой. Взмах – попадание точно в середину мишени. Так метко у меня никогда не получалось.
Стало быть, это не совсем я. Улучшенная, выходит, модель. Гаев-бис. Товарищ для игр.
Дробно топоча, Двускелетный устремляется к мишени.
– Погоди… В какую еще капс… о какой капсуле речь?
– Чего? Да в твою же, в твою. Хозяин ее сразу после той большой драки подобрал и поглотил, попутно проанализировав, у него это запросто. Он космическую пыль и метеориты перерабатывает только так, что ему капсула? А сейчас он растит ее заново… да она уже, наверное, выросла! Во, гля!
Часть стены становится прозрачной, и я вижу, как совсем рядом, в двух шагах от чужака висит в пустоте, никуда не дрейфуя, моя капсула… та самая! Конечно, без ракет, которые я выпустил в бою. Уверен: чужак и не думает осторожничать – просто он анализировал капсулу уже без них.
Моя, моя капсула!..
И слезы наворачиваются на глаза. Давно, очень давно я не плакал. Ругался, рычал, зверел, пытался драться, впадал в тупое отчаяние, задумывал и откладывал самоубийство – все это было, но только не слезы. Не знаю, в чем причина. Неужто в том, что для мужчины неприлично показывать слезы врагу?