Тысяча миль в поисках души
Шрифт:
Мужу этой женщины, худому высокому инженеру с седым ежиком, тоже нелегко. Однажды в лифте я слышал, как он произнес по-русски:
— Ничего! — И, заметив мое удивление, пояснил уже по-английски: — Во время войны я две недели работал на сборке американских самолетов под Мурманском. Однажды сломался кран, и мы сказали русским механикам: «Придется подождать, когда привезут новый кран, без него — капута. Русские потоптались, посовещались, бросили в снег окурки и сказали: «Ничего!» Соорудили из бревен треногу, навесили цепи, и пошла работа!
Когда самолеты были собраны и настало время попробовать их в воздухе, выдалась пресквернейшая погода. Американские инструкторы сказали: «В воздух нельзя. Опасно. Нужно ждать погоды». Русские летчики поглядели на небо, почесали в затылках, сказали: «Ничего», — и полезли в самолеты. Летали, как боги! Волшебное слово это ваше русское «ничего». Когда мне бывает совсем скверно, я говорю: «Ничего!»
По утрам на ступеньках у почтовых ящиков, обхватив коленки руками, сидит маленькая, как подросток, женщина с узлом каштановых волос на затылке. Она ждет писем. Из Голливуда. От мужа. Говорят, что он актер. Иногда рядом с ней сидит девочка лет семи, дочка, очень похожая на маму. Девочка разглаживает на коленях вырезанный из журнала портрет Мерилин Монро и певуче говорит:
— Когда мы будем жить в Голливуде…
— Ни-ко-гда! Я сказала: ни-ко-гда! — прерывает ее мать. И сердито подталкивает в спину. — Иди учи уроки!
Из лифта выходит старая располневшая армянка с большими восточными глазами.
— Почтальон еще не был? — спрашивает она. — Я подожду здесь.
Она плохо говорит по-английски и еще хуже понимает. Но сегодня она начинает сама:
— Что сказали по телевизору?.. Я не поняла… Что-то о войне… Вы ничего не слышали о войне?
Ее сын служит в армии; сейчас он в Западной Германии, и она у каждого знакомого спрашивает: будет ли война?
Утром лифт все время в движении. Вот спускается вниз русский, мальчиком увезенный из России в Маньчжурию, живший в Австралии, в Аргентине, в Канаде. Сейчас он работает страховым агентом, стар, болен.
— Почты еще нет? Что за порядки в этой стране! — сердится он, хватаясь за сердце. — И опять мерзкая погода!.. Жду письма от Алисы, — успокоившись и отдышавшись, говорит он. — От дочери. Она сейчас переводчицей в молодежной туристской группе. Парни и девушки из России. Понравилась она им. Знаете, что они ей сказали. «Ты, — говорят, — не американка, ты наша, русская. И никакая ты, — говорят, — не Алиса, а наша Лиза, Лизонька…» Понимаете? Лиза…
Он снова хватается за сердце и отворачивается.
— Они сказали — ты наша? — переспрашивает армянка. Она что-то говорит по-армянски, как будто поет скороговоркой, и вытирает слезы концом черного платка.
Лифт все время в движении. Приходит длинноногая красавица, всегда веселая певичка с восьмого этажа, толкая перед собой коляску с двухлетней Джин. Неизменно учтивый профессор задерживается на секунду, чтобы снять шляпу и пожелать всем доброго утра.
Седая сухонькая женщина в роговых очках подходит к стеклянной двери на улицу, смотрит на прохожих, слушает, как дождь стучит по крышам автомобилей, стоящих у тротуара. Женщина вздыхает и мизинцем правой руки рассеянно пишет на запотевшем стекле: «Миссиси… Мисси… Мис…»
Снова опускается лифт, и из него выходит двадцатилетняя Мери с пятого этажа.
— Миссис Смит, что слышно о Джоэн? — обращается Мери к женщине у двери. Женщина вздрагивает и оборачивается.
— Спасибо, милая! — отвечает она. — Последнее письмо было из Саммервилла. Это где-то в штате Теннесси. Пишет, что, если долго не будет писем и звонков, «ищите меня в Миссисипи».
Саммервилл… Саммервилл в штате Теннесси. А ведь я там бывал, миссис Смит. Это в двадцати пяти милях от Миссисипи. Летом там может закружиться голова от чуть горьковатого запаха нагретой солнцем сосны. Небо там такое голубое, что больно глазам. И жаворонки, сменяя друг друга, вьют там свои бесконечные серебряные нитки-трели над хлопковыми плантациями.
Там на пустынной городской площади около чугунного солдата армии южан сидит древний, выживший из ума — старик со слезящимися глазами. Он не вытирает слез, и они текут по его пергаментным щекам к подбородку, заросшему седой щетиной. В руках у старика какие-то сыромятные ремешки, связанные в узел. Нужно знать, за какой конец потянуть, чтобы узел развязался. Старик торгует этими самодельными игрушками-головоломками, но я не знаю, кто их покупает. От нечего делать старик сам развязывает и завязывает узелки и беззвучно смеется, обнажая темные десны без единого зуба.
Мы приехали туда в жаркий полдень, хлопнули дверками автомобиля, и этот звук захлопнувшихся дверей был единственным в сонной одури Саммервилла. Потом где-то лениво взбрехнула собака. Печально прокуковала кукушка. Шаркая по асфальту ногами, подошел улыбающийся старик с сыромятными ремешками.
— Где здесь здание суда, дедушка? — спросил Станислав Кондрашов.
Старик закивал головой и радостно засмеялся.
— Здание суда! — повторил Станислав.
Старик засмеялся еще радостнее и закивал головой еще пуще. Мы поняли, что он глух…
— Здание суда-а-а! — тоскливо надрывался Станислав, подставив ладонь к волосатому уху старца; тот трясся от хохота, и слезы катились по морщинам-канавкам в черный провал рта.
Здание суда там монументальное, сделанное на века. Внутри прохладно и темно. Огромный волкодав спит на каменном полу. Шериф там тоже монументальный. Дверь в его кабинет была распахнута. В широкополой ковбойской шляпе, в узконосых техасских ботинках на высоких острых каблуках, с серебряной шерифской звездой на груди, он сидел под звездно-полосатым флагом, положив ноги на стол, и брился электрической бритвой.
Шериф скользнул по нашим лицам колючими, настороженными глазами и положил жужжащую бритву на стол рядом с пистолетом. Мы вежливо кивнули ему и направились к выходу, обходя на почтительном расстоянии вздрагивавшего во сне волкодава. Делать нам больше было нечего.
Шериф нас не интересовал, а Джеймса, местного журналиста, назначившего нам свидание в здании суда, там не оказалось.
Потом, изнывая от жары, мы брели по какой-то зеленой улочке, и она привела нас к лесу. Две сколоченные из досок хижины стояли под соснами. На веревке висело белье. Куры купались в пыли. Две негритянские девочки, увидев нас, бросили автомобильное колесо, которым играли, и, вспугнув кур, шмыгнули в кусты. Голопузый малыш, косолапя рахитичными ножками, побежал за ними, упал и заревел.