Тысяча миль в поисках души
Шрифт:
Первым спустился католический священник в черном костюме с белым стоячим воротником. За ним — могучий старик с седой непокрытой головой в грубом синем свитере и его жена — сухонькая старушка с искусственным фиолетовым оттенком в седых волосах, с накрашенными губами и румянами на щеках. Потом девушка лет двадцати заботливо помогла сойти слепому брату в темных очках и с палочкой. Была здесь еще молодая женщина с маленькой девочкой на руках. И, наконец, минуя ступеньки, стали выпрыгивать на платформу мальчишки. Один… второй… третий. Этакие нынешние Томы Сойеры. Живые, крикливые, вихрастые и такие рыжие,
Познакомились мы с ним так: поравнялись и поздоровались. Он сказал обычную в таких случаях фразу:
— Приятный вечер, не правда ли?
Я ответил тоже стереотипом:
— О, да! Но, кажется, будет дождь.
Он уловил акцент, насторожился:
— Вы немец?
— Нет, я из Советского Союза.
Он молча снял очки, достал платок, протер стекла, потом протянул мне руку:
— Роберт Соммер, профессор математики.
Тут кондуктор рявкнул:
— Поса-а-адка! — И мы с профессором замуровались каждый в своем купе.
Вскоре после того, как наш «Верховный вождь» прогрохотал по мосту через Миссисипи, в вагоне вдруг раздались звон гонга и чей-то крик:
— Торопитесь! Торопитесь! Торопитесь! Ужин готов.
Оказывается, это официант шел из вагона в вагон и зазывал пассажиров в ресторан. Однако, как оказалось, торопился я напрасно, все столики были заняты. В очереди за мной встали старик со старухой.
— Послушайте, — сказал старик басом. — Вы правда из России? А я фермер из Канзаса. Очень рад вас видеть! Меня зовут Дональд Макгрегор, а это моя жена Маджи. К дочери в Нью-Йорк едем.
За столик мы сели вчетвером — старик со старухой, священник и я. Священник признался, что боится летать на самолетах. Фермер с присущей, по-видимому, ему простотой спросил:
— Значит, воля божья не на все виды транспорта распространяется?
Священник смутился и уткнулся в меню.
— Послушайте, — снова забасил старик, обращаясь уже ко мне. — Вы знаете, что лучшая озимая пшеница в Америке — русского происхождения? Да, да, это вам любой фермер подтвердит. Более ста лет тому назад ее привезли в Канзас переселенцы из России. Мой дед, родом из Ирландии, был землекопом, строил вот эту дорогу и дружил с русскими землекопами. Его брат женился на русской. Так что моя двоюродная бабка была русской. Дед говорил, что все ее приданое состояло из мешочка русской озимой пшеницы.
…Ночью вагон так трясло и кидало из стороны в сторону, что, просыпаясь, я пугался. «Батюшки, никак под откос летим!» Нет, ничего, едем дальше. Засыпая, утешал себя: наверное, мчимся с опережением графика. А утром оказалось: опаздываем почти на четыре часа. Вот тебе и американская точность!
Поезд извивается в Аппалачских горах. В Питсбурге сошла женщина с ребенком. Теперь осталось нас в вагоне одиннадцать.
Теперь уже все в вагоне знают, что рядом едет советский журналист. Сестра привела слепого брата. Он стеснительно улыбался, а она рассказывала, что бросила университет, устроилась на работу, чтобы вернуть брату зрение, да все неудачно, а деньги ведь — как вода. Вздохнула:
— Как было бы хорошо, если бы расширилось сотрудничество между американскими и советскими медиками!
Он сказал:
— Про советских окулистов много хорошего слышал. А это правда, что у вас в стране лечение бесплатное? И операция? Просто не верится.
Пришел профессор со своими огненно-рыжими сыновьями. Во время второй мировой войны он был военным летчиком. Их разведывательный самолет сбили где-то над фиордами Норвегии. Он попал в плен. Через месяц, передушив в каменоломне охрану, бежали человек пятнадцать, в том числе и он. Беглецы потеряли лишь одного — русского моряка, который первым бросился с ломом на часовых и был убит наповал.
Мальчишки слушали рассказ отца, наверное, не в первый раз, но сидели тихо. Рассматривали меня. Я понимал: первый раз советского видят. Пытаются представить себе того моряка.
— Как звали моряка, помните? — спросил я профессора.
— Как же, как же, конечно, помню. Полундра его звали. Только вот не знаю: имя это или фамилия?
— Полундра — это не имя и не фамилия, — заметил я.
Профессор загрустил.
— Я искал его родных, — сказал он печально. — Писал в Красный Крест.
В Гаррисберге у меня была пересадка. Все десять пассажиров «Серебряного кубка» вышли размять ноги. Провожали меня до конца платформы. «До свидания», «Счастливо» неслось мне вслед.
— Надеюсь, путешествие было приятным? — спросил носильщик, кидая на тележку мой чемодан.
— Необычным! — ответил я, вспомнив напутствие клерка.
А сам подумал: «Собственно, что же здесь необычного — в поезде ехать?»
Когда упадет звезда?
Едва я вышел из самолета, как сразу физически почувствовал, что я на Юге. Поручни трапа обожгли мои ладони. Раскаленное добела небо Алабамы низко висело над крохотным аэродромом. В высокой траве отчаянно стрекотали цикады. Густо зеленели сады. Ветви деревьев гнулись, отягощенные плодами.
Я был единственным человеком, вышедшим из самолета, и единственным человеком, встретившим меня в пустынном аэропорту, был однорукий шофер такси. Он кинул мой чемоданчик в багажник и с места рванул машину. Внимательно осмотрев меня в зеркальце, с дружеской фамильярностью спросил:
— Где руку повредил, парень?
— В Европе. Боевая против фашистов.
Он усмехнулся, кивнул на обрубок своей руки:
— А я в Корее. Воевал против коммунистов.
Мы помолчали. Сады кончились, мы въезжали в город.
— С Севера? — спросил он, снова поглядывая на меня в зеркальце.
Я кивнул головой.
— Надеюсь, вы не из тех, кто приезжает сюда мутить воду? А? Надеюсь, вы не ищете неприятностей?
В его голосе была сдержанная угроза.
Час назад этот же вопрос задал мне сосед в самолете. Сухой, загорелый человек средних лет в клетчатой рубахе. Мохнатые брови над голубыми глазами, жилистые рабочие руки в черных ссадинах. Он видел, что я читаю книжку «Куклуксклановец».
— Интересуетесь? — спросил он, обнажая в улыбке белые крепкие зубы.