Тюфяк
Шрифт:
Написав это, Павел лег на кровать. Губернский учитель музыки был, впрочем, совершенно другого мнения: он всегда выговаривал брюнетке за то, что она решительно не умеет держать себя за фортепьяно, потому что очень ломается. Пролежав несколько минут, Павел встал и снова принялся писать:
"Я решительно влюблен: во мне совершается что-то странное и непонятное. Бог знает что бы я готов был отдать, если бы она меня полюбила! Я бы за это готов был отказаться от всего".
На этом месте он снова остановился, снова полежал на постели и, вставши, еще приписал:
"Приезжай, Лиза, бога ради, скорее, - мне без тебя смертная скука; мне так много надобно с тобою переговорить... Что ты там делаешь? Приезжай! Остаюсь любящий тебя и влюбленный.
Бешметев".
Заключивши
"Милая Лиза! Что ты делаешь в деревне? Приезжай скорее: мне очень скучно. Матушка в том же положении, тетка бранится; мужа твоего не видал, а у детей был: они, слава богу, здоровы. Приезжай! Мне о многом надобно с тобой переговорить. Брат твой..." и проч.
Это письмо Павел отправил и принялся читать какую-то книгу, но через четверть часа швырнул ее, лег вниз лицом на кровать и почти целый день пролежал в таком положении.
VI
ПОЕЗДКА В СОБРАНИЕ И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ
Бешметев, в своем бездействии, думал решительно об одной брюнетке: ему страшно хотелось видеть ее. Он узнал, где их дом, и часа по два прохаживался невдалеке от него и поджидал, не пойдет ли она, как бывало это в Москве, гулять или по крайней мере не поедет ли куда-нибудь; был даже раза два в театре, но ничто не удавалось. Приехала Лизавета Васильевна. Павел только через неделю, и то опять слегка, рассказал сестре о встрече с своею московскою красавицей; но Лизавета Васильевна догадалась, что брат ее влюблен не на шутку, и очень этому обрадовалась; в голове ее, в силу известного закона, что все сестры очень любят женить своих братьев, тотчас образовалась мысль о женитьбе Павла на Кураевой; она сказала ему о том, и герой мой, хотя видел в этом странность и несбыточность, но не отказывался. Страшно и отрадно становилось ему, когда он начинал думать, что эта девушка, столь прекрасная и которая теперь так далека от него, не только полюбит его, но и отдастся ему в полное обладание, будет принадлежать ему телом и душой, а главное, душой... Как все это отрадно и страшно! Впрочем, Павел все это только думал, сестре же говорил: "Конечно, недурно... но ведь как?.." Со времени появления в голове моего героя мысли о женитьбе он начал чувствовать какое-то беспокойство, постоянное волнение в крови: мечтания его сделались как-то раздражительны, а желание видеть Юлию еще сильнее, так что через несколько дней он пришел к сестре и сам начал просить ее ехать с ним в собрание, где надеялся он встретить Кураевых. Лизавета Васильевна с удовольствием согласилась: ей самой очень хотелось видеть Юлию. Но здесь явилась новая забота: Павел боялся показаться в собрание и несколько раз был готов отказаться от своего намерения; даже мороз пробегал по телу при одной мысли, как неловко и неприятно будет его положение в ту минуту, когда он войдет в залу, полную незнакомых людей! Что ему там делать? Как вести себя? О чем и с кем говорить? Не удивляйтесь, светский читатель, последним чувствованиям моего героя. Вы образовывались совершенно под другими условиями, вы, может быть, подобно Онегину, выйдя из-под ферулы вертлявого, но с прекрасными манерами француза, еще с семнадцати лет, вероятно, сделались принадлежностью света и балов. Но Бешметев во всю жизнь был только на одном бале, куда его еще маленького привезла мать, и он до сих пор не забыл, как было ему неловко и скучно в светлой зале. В день собрания он очень много занимался своим туалетом, долго смотрелся в зеркало, несколько раз умылся, завился сначала сам собственноручно, но, оставшись этим недоволен, завился в другой раз через посредство цирюльника, и все-таки остался недоволен; даже совсем не хотел ехать, тем более что горничная прескверно вымыла манишку, за что Павел, сверх обыкновения, рассердился;
– О чем ты думаешь, Поль?
– спросила Лизавета Васильевна.
– Так, ни о чем.
– Как ни о чем? Ты чем-то расстроен.
– Право, так; мне что-то не хочется ехать.
– Но ведь ты сам меня звал.
– Знаю, - но, видишь...
– Нет, ничего не вижу.
– Мне что-то нездоровится.
– Полно, Поль, пустяки-то говорить; что за робость.
Павел не отвечал.
– Что ж, мы не едем?
– спросила Лизавета Васильевна после минутного молчания.
– Я не знаю, - отвечал Павел.
– Что это у тебя, братец, за дикость? Отчего это?
– Вовсе не дикость.
– Как не дикость? Чего же ты боишься людей?
– Я не боюсь, но не люблю общества; мне как-то неловко бывать с людьми; все на тебя смотрят: нужно говорить, а я решительно не нахожусь, в голове моей или пустые фразы, или уж чересчур серьезные мысли, а что прилично для разговора, никогда ничего нет.
Лизавета Васильевна покачала головой.
– Странный ты человек! Другой на твоем месте еще в Москве бы познакомился с Кураевыми.
– Вот прекрасно! Каким же образом я мог бы познакомиться?
– Очень просто: приехать в дом, да и только.
– С какой же стати я приехал бы?
– Да как же другие-то знакомятся?
– Я не знаю: их, верно, зовут.
– Вовсе нет: сами приезжают.
– В таком случае это нахальство.
– Никакого тут нет нахальства.
– Конечно, нахальство; вдруг ни с того ни с сего приехать и рекомендоваться. Очень, я думаю, интересен я для них.
– Всякий молодой человек интересен в семейном доме, потому что он жених. Нет, Поль, это не оттого... ты еще мало влюблен.
– Нет, Лиза.
– Что же?
– Так... ты неправду думаешь.
Сказав эти слова, Павел вспыхнул.
Брат и сестра замолчали.
– Послушай, Поль, - начала Лизавета Васильевна, - вот мы теперь съездим в собрание; ты еще посмотришь на нее, и я посмотрю, а потом...
– Что же потом?
– Потом стороной и разузнаем, что и как... а там ты съездишь в дом раза два...
– Ни за что не поеду.
– Нет, это пустяки: ты поедешь, а тут и я съезжу, и, смотришь, вдруг скажут: "Павел Васильич с супругою приехали!".
– Нет, сестрица, это невозможно... это так, одно пустое предположение...
– А вот посмотрим... Что ж? Прикажете одеваться? Угодно вам ехать? шутила Лизавета Васильевна, вставая.
– Одевайся, - отвечал Павел каким-то странным голосом.
Лизавета Васильевна вышла, Павел задумался, и через полчаса она возвратилась уже совсем одетая. Бешметев, несмотря на внутреннее беспокойство, чуть не вскрикнул от удивления: так была она хороша с своею стройною талиею, затянутою в корсет, с обнаженными руками и шеею, покрытыми белою и нежною кожею, с этим умным, выразительным лицом, оттененным роскошными смолистыми кудрями. Павел невольно взглянул в зеркало, и - боже мой!
– как некрасива и непредставительна показалась ему его собственная фигура! С приближением к собранию беспокойство его увеличилось, сердце ныло; он несколько раз покушался просить сестру воротиться назад, но промолчал.
В залу Бешметев вошел в лихорадочном состоянии; лицо его было бледно и с каким-то странным выражением. Масурову тотчас же заметили.
– Лизавета Васильевна! Наконец-то вы показались, - говорила толстая, почтенная дама, пожимая ей руку.
– С кем это вы, - продолжала она, увидя Павла, - с мужем?
– Нет, это мой брат, - отвечала Лизавета Васильевна и взглянула было на брата, в намерении представить его почтенной даме; но Павел очень серьезно глядел на сестру и не трогался с места.