Тюфяк
Шрифт:
Павел, получивший от медика приказание не беспокоить мать в подобном состоянии, позвал сестру, и оба они уселись в гостиной. Долго не вязался между ними разговор: они так давно не видались, у них было так много горя, что слово как бы не давалось им для выражения того, что совершалось в эти минуты в их сердцах; они только молча менялись ласковыми взглядами.
– Как мы с тобой давно не видались, Поль!
– начала наконец Лизавета Васильевна.
– Давно, Лиза.
– Переменилась я с тех пор?
– Очень переменилась.
– У меня двое детей; старший
– А муж твой, Лиза?
– Муж у меня, братец... он немного ветрен; но, впрочем, добрый человек и, кажется, любит меня.
– Зачем же ты за него вышла?
– спросил Павел, глядя на сестру.
– Богу так угодно! Нас сосватала тетушка: она уговорила батюшку и матушку, насказавши им о бесчисленном богатстве моего мужа.
– И что ж? Это вышло правда?
– Правда, - отвечала с горькою улыбкою молодая женщина.
– Помнишь, что ты мне говорила?
– Что я тебе говорила?
– Что ты...
Молодая женщина улыбнулась.
– Это давно уж прошло, - отвечала она, вспыхнув.
– Тебя не уговаривали выйти за другого?
– Нет, Поль, я сама первая согласилась, - отвечала молодая женщина.
– Не может быть!
– Отчего ж не может быть?.. Но, впрочем, перестанем говорить об этом, Поль... Это была глупость и больше ничего.
– А я на днях еще встретил Бахтиарова.
Лизавета Васильевна вдруг побледнела.
– Разве он здесь?
– спросила она, стараясь скрыть внутреннее волнение; но голос ее дрожал, губы слегка посинели...
Павел молчал и только внимательно посмотрел на сестру.
– Лучше поговорим о тебе, - начала Лизавета Васильевна, стараясь переменить предмет разговора.
– Что ты с собой хочешь делать?
Этот вопрос, в свою очередь, смутил Павла.
– Не знаю, - отвечал он после минутного молчания.
– Ты думаешь здесь служить?
– Нет.
– Так, стало быть, ты хочешь уехать, опять с нами расстаться надолго?
– Да мне надобно бы было ехать.
– Но матушка? Как ты ее оставишь?
Павел задумался.
– Мое положение, - начал он, - очень неприятно... Я думал непременно ехать.
– Поживи, братец, с нами.
– Нельзя, Лиза, мне бы хотелось поподготовить себя и выдержать на магистра.
– Ну, а потом что?
– А потом... потом может быть очень хорошо... это лучшая для меня дорога.
– Так поезжай.
– А матушка?..
Лизавета Васильевна несколько минут ничего не отвечала.
– Ей, может быть, сделается лучше, - начала она, - и ты поедешь; она тоже к тебе приедет.
Разговор этот был прерван приездом Перепетуи Петровны.
– Лизанька! Друг мой! Ты ли это?
– вскрикнула она, почти вбежавши в комнату, и бросилась обнимать племянницу; затем следовало с полдюжины поцелуев; потом радостные слезы.
– Давно ли ты, милушка моя, приехала?
– говорила тетка, несколько успокоившись и усаживаясь на диване.
– Сегодня утром.
– Ну, слава богу, слава богу! Что сестричушка-то? Я и не спросила об ней.
– Матушка заснула, - отвечал Павел.
–
– Павел подал скамейку.
– Погляди-ка на меня, дружочек мой, - продолжала Перепетуя Петровна, обращаясь к племяннице, - как ты похорошела, пополнела. Видно, мать моя, не в загоне живешь? Не с прибылью ли уж? Ну, что муженек-то твой? Я его, голубчика, уж давно не видала.
– Он дома остался; слава богу, здоров, - отвечала Лизавета Васильевна, целуя у тетки руку.
Перепетуя Петровна больше любила племянницу, чем племянника, потому что та была к ней ласковее.
– Что деточки-то твои? Михайло Николаич писал, что они просто милашки.
– Я завтра их привезу к вам, тетушка.
– Непременно привези! Смотри же, одна и не езди! Паша, полно сидеть букой-то; пододвинься, батюшка, к нам, поговори хоть с сестрой-то; ведь, я думаю, лет пять не видались?
– Мы с ним уж, тетушка, наговорились и наплакались.
– Счастье твое, мать моя! А со мной - так он не больно говорлив. О чем это с тобою-то говорил?
– Рассказывал свои обстоятельства.
– Мне никогда ни слова не говорил. Какие же его обстоятельства? Да скажи, батюшка, хоть что-нибудь. Что ты скрываешь? Что, я тебе чужая, что ли? Зла, что ли, я тебе желаю? Я, кажется, ничего тебе не показывала, кроме моего расположения: грех тебе, Паша! Какие же это обстоятельства?
– Сестра вам лучше расскажет; она знает все, - отвечал Павел, с величайшим терпением выслушивавший претензии тетки.
– Какие же обстоятельства?
– спросила снова любопытная Перепетуя Петровна, уже обращаясь к племяннице.
– Вот видите, тетушка, брату нужно ехать в Москву.
– Это зачем?
– почти вскрикнула Перепетуя Петровна.
– Ему надобно выдержать на магистра.
– Что же это, должность, что ли, какая?
– Все равно что должность, - отвечал Павел.
– А жалованье велико ли?
– Жалованья нет.
– Так какая же это должность? Этаких-то должностей и здесь много. Как же ты мать-то оставишь?
– Это-то меня и беспокоит, тетушка.
– Отчего ты не хочешь здесь служить? Не хуже тебя служит Федосьи Парфентьевны сын; уж именно, можно сказать, прекрасный молодой человек, с обращением: по-французски так и режет; да ведь служит же; скоро, говорят, чин получит; а тебе отчего не служить? Ты вспомни мать-то свою, чем она для тебя ни жертвовала? Здоровья своего, что называется, не щадила; немало с тобой возилась, не молоденькая была; а тебе не хочется остаться успокоить ее в последние, что называется, минуты. Лиза... конечно! Ну, да что же делать? Она ту меньше любила, да ведь она уж и отрезанный ломоть: у нее свои обязанности, свое семейство: иной бы раз и рада угодить матери, да не может, впору и мужу угождать да тешить его, а ты свободный человек, мужчина! Нет, сударь, не следует; за это бог тебе всю жизнь не даст счастия! Нечего супиться-то, я правду говорю.