Тюльпан
Шрифт:
— Что случится, дядя Нат?
— Раненые, которых он будет добивать, закричат «ура». Вдовы покорно позволят себя насиловать. Маленькие дети перед смертью поднесут тирану цветы.
— Я бы еще воды выпил, дядя Нат.
— Вот, патрон, вот. Но не стакан воды нам нужен.
— Чего же нам не хватает?
— Милосердия.
XII
Он предсказывает будущее
Это случилось
— Опять ничего, патрон?
— Опять ничего.
Дядя Нат вздыхал и, выпучив глаза, смотрел поверх плеча Тюльпана.
— Не унывайте, патрон. Смотрите.
— Я смотрю.
— Другие же видели, до вас. Смотрите хорошенько.
— Я смотрю хорошенько.
Однажды вечером, когда его глаза уже лезли на лоб, Тюльпан вдруг вскрикнул:
— Есть, дядя Нат, я вижу!
Старый еврей собирался бриться, да так и застыл с бритвой в руке.
— Говорите, говорите, патрон! Что вы видите?
— Я вижу Того, Кто умрет на кресте, и того, кто изобретет книгопечатание, и того, кто отправится из Испании открывать новый мир.
— Эй, патрон! Вы смотрите не в ту сторону.
— Я просто отвлекся.
— Смотрите в будущее.
— Смотрю.
— И что вы видите?
— Ничего.
— Ну-ну, патрон. Сделайте усилие. Погодите, я вам помогу. Вы видите объединившиеся народы и распродажу Луны, побежденный рак, и повсюду благодать, и соловьи на всех ветвях, и отпуска на море, и негров, принятых в лучших домах общества, и множество протянутых рук, как колосья пшеницы…
— Я не вижу ничего. Великое ничего.
— Поищите как следует, патрон, умоляю вас. Это очень важно.
— Я ищу.
— На ветках, патрон, под листьями.
— Там нет веток, дядя Нат, нет листьев. Все леса сожжены.
— А где-нибудь на острове, затерянном в океане?
— Океаны, дядя Нат, все вышли из берегов, спасибо. Они всё затопили.
— Это ничего, патрон, ничего. Чтобы помешать моему соловушке петь, нужна штука посильнее океана. Слушайте внимательно.
— Я слушаю.
— Раскройте уши.
— Делаю что могу.
— Обязательно есть место, патрон, где можно петь для кого-нибудь, даже в пустыне. Он сильнее ее. Я-то знаю. Она не может ему помешать. Петь для него так же естественно, как для негра свистеть. Смотрите, что вы видите?
— Пепел, везде пепел. Вся земля, дядя Нат, словно печеный картофель.
— Это ничего, патрон, ничего, это просто атомная бомба. Это не та штука, которая помешает моему соловью петь.
— Вы уверены?
— Торжественно даю вам слово негра. Ибо нужен очень старый негр, патрон, чтобы узнать, что такое кураж. Ищите лучше.
— Я ищу.
— Суньте свой нос повсюду. Обшарьте все девственные дебри.
— Девственные дебри, дядя Нат, — от них и следа не осталось. Как и от великих столиц.
— А что с Андами, патрон? Со знаменитыми Кордильерами? Бросьте туда взгляд.
— Камня на камне не осталось.
— А Гималаи?
— Черт возьми, дядя Нат, быстро вы туда перепрыгнули… Гималаи на месте. Немного качаются и совсем черные, но еще держатся. Тут, кстати, паленым пахнет. Вечные снега расплавлены. Окаменелые скелеты животных и обугленные остовы деревьев покрывают склоны.
— Поднимайтесь, поднимайтесь, патрон. Склоны для нас — штука второстепенная. Осмотрим сначала вершины.
— Здесь воздух разреженный. Мне тяжело дышать.
— Сделайте над собой усилие, патрон. Сначала подышите. Вот так, вот так… А теперь пойдем. И скажите мне, если почувствуете себя плохо, — вам нужно только позвать меня.
— Я что-то вижу.
— Моего соловья?
— Дерево, дядя Нат. Там стоит дерево, совсем голое, без листьев, но с ветками.
— И если есть где-то живая ветка, патрон, мы можем надеяться на что угодно. Человечеству больше и не надо. Смотрите хорошенько. Он, конечно же, наверху.
— Он наверху, дядя Нат. Теперь я его вижу.
— Ура! Я же вам говорил.
— Ну и вид у него.
— Уж я думаю!
— Крылья опалены.
— Хорошо, хорошо, но они же есть.
— А глаза совсем человеческие — дебильные.
— Ладно, ладно, зато они остались.
— Он весь дрожит и в ветку вцепился так, словно боится упасть.
— Конечно, конечно, он ведь за жизнь держится.
— Клюв у него открыт, и горло издает жуткие звуки…
— Он поет, патрон, он поет! Мы спасены. Дайте ему несколько тысячелетий, и он удивит весь мир своим голосом. Говорил я вам, патрон, говорил я вам: чтобы убить кураж, нужна штука похлеще, чем конец света.
— Не надо размахивать руками, как немой, у которого язык чешется. Я знаю, мой Господин, знаю. Есть вопрос, который жжет вам губы уже две тысячи лет.
— Даже больше, друг мой. С тех пор, как я вас знаю. С тех пор, как мы здесь… Ваш бессмертный певец, он что, осел, в конце концов, или все же соловей?
— Pukka Sahib! Неужто я тщетно вопиял меж звезд? Посмотрите на его большие уши, на его жадный рот, взъерошенные перья, паршивую шкуру, на его кривые крылья, битую спину, метафизическую морковку, гляньте в его ошеломленные глаза, вслушайтесь ночью в его отчаянную песнь… Это человек.