Тюрьма для свободы

Ишханян Рубен Сержикович

Тессеракт — платоново тело

Во дворце из красного рубина

Прислушиваюсь к звучанию самого первого слога.

Радостно наблюдать пляску иллюзий —

Обольстительных дев явлений.

Чогъям Ринпоче Трунгпа.

Когда Рэн впервые вошел в тюремную камеру, никого не было. Он был наедине с самим собой, углубленный в свои воспоминания. Вначале постарался адаптироваться, понять куда попал, в чем причина. Если раньше думал о том, что все это проделки Бога, то теперь на сцене появлялся сам Дьявол. Он снова стоял посередине, между ангелом и бесом. Будто на его плечах сидели они и спорили о том, кому принадлежит его душа. Тело никого не волновало, будто в нем не видели ничего ценного. Тело его рано или поздно опустится в землю, там и будет, пока не останутся от него лишь кости. Душа же всегда будет витать в облаках и смотреть сверху на все, что когда-то его интересовало, и к чему был безразличен. Интересно, каким кажется пространство и время Душе, ведь мы, живя в теле, обращаем внимание

лишь на то, что соприкасается с нашим Телом. Мы видим глазами, слышим ушами и ощущаем руками. Как дело обстоит у Души, у которой нет тела? Может быть, для того и создана жизнь, чтобы распознать, а после перейти в иное пространство, но уже с полученным опытом о том, что нас всегда будет окружать. Душа хоть и слепа, но она просвещенная. Рэн ловил себя на мысли: «Человек живет на белом свете для того, чтобы после умереть. Душа в теле несвободна, как я ныне в этой тюремной камере. Поэтому, живя в трехмерном пространстве, я не умею видеть невидимое. Но стоит Душе освободиться, как она, сохраняя полученный опыт, сможет увидеть трехмерное пространство через четырехмерное». В его памяти всплыла встреча с человеком, который считал себя ясновидящим. Понимал одно: когда тот встал между двумя пространствами, пережив клиническую смерть, ему открылась истина, и он стал смотреть на реальность как бы со стороны. Время слилось в единое целое для Кольбе, так звали ясновидящего, и существовало «здесь и сейчас». Теперь и для Рэна в этой скованной жизни существовало единое пространство и время, где невозможно пережить и прочувствовать секунды, минуты, вечность.

Сразу же после того, как Рэн сел в тюрьму, мама вручила ему запечатанное письмо, которое было написано до того, как он родился, где-то на четыре месяца раньше. Было видно, что почерк принадлежит человеку, который писал дрожа и с передышками. Это было письмо отца, адресованное ему. Это было письмо, которое матери следовало бы вручить раньше, но она колебалась, не знала, как это сделать. Не читала письма: поклялась перед постелью умирающего, что вручит, но когда, не было сказано. Думала, что напишет сама письмо и передаст оба тогда, когда придет и ее время оказаться рядом с любимым. Передавая письмо, она призналась: «Я хотела, чтобы ты прочитал его письмо тогда, когда мы с небес будем следить за тобой и радоваться твоим успехам». Но это были лишь мечты, в реальности получилось иначе. «Я часто стану писать тебе письма», — промолвила в тот день под конец мать, вытирая белым платком слезы на глазах. — Хотя кто знает, какие еще сюрпризы может преподнести жизнь».

Письмо отца к сыну было маленьким, но именно тогда он понял, кем был отец, который ворвался в его жизнь с опозданием на целую вечность. Это письмо и помогло ему вначале адаптироваться к новой жизни. Отец писал:

«Где бы ты ни был, помни: мир принадлежит мужчинам. Женщина создана лишь для того, чтобы украсить нашу жизнь. Изначально мы жили без нее, не ведая, что такое творение возможно. Я часто думаю о сотворении Адама и Евы и о причине того, что она была создана красивой, умной и мыслящей иначе. Я не нахожу ответа. Может потом, когда-нибудь, в иной жизни, мне доведется понять. Не знаю, о чем тебе писать, ведь ты еще не родился, и не знаю, как к тебе обратиться. Ведь у тебя еще нет имени. Сказать: „Здравствуй, никто“, — тоже не могу. Ты еще даже не человек. Но ты — мой сын и будешь носить фамилию мою. Давать наставления не стану, просто скажу: будь умницей, береги себя и мать. Я умираю, не успев для тебя ничего сделать. Но буду молиться за тебя и следить, чтобы добро не оставило тебя своей милостью».

Рэн не дочитал до конца в тот день письма, отложил и посмотрел вокруг, потом тихо прошептал, но так, как будто отец должен был это услышать: «Папа, ты не тому молился». В ответ была лишь тишина, могучая и ничтожная, душераздирающая. Вырвавшиеся слова заставили его почувствовать ту необъяснимую любовь, которую он всю жизнь питал к отцу. Теперь он был в его объятиях, он держал письмо в своих руках и тихо произносил что-то, но это никому не дано было услышать. Отец был рядом, но очень далеко, в ином измерении.

Чем больше времени находился один, как в замурованном склепе, тем больше отдалялся от людей. Лишь во время еды выходил, общался с некоторыми из тех, кто тоже сидел в этой тюрьме. Никто не верил, что он не совершал преступления. Говорили с ним на тюремном жаргоне, к которому он постепенно стал привыкать. Подружился с одним бойцом, который объяснил ему законы и порядки и часто был рядом. Научили способу нелегальной связи между камерами, которую называли «конь», передавались и маленькие вещи. В карты играть он отказался. В итоге все приняли, что он мужик, и он понял, что здесь надо жить по понятиям, которые приняты негласным тюремным законом. Не обошлось и без драк. Один из арестантов, который сидел за распространение наркотиков, подошел к нему и что-то резко сказал, вроде того, что он является козлом. В тюрьме козел — каста очень низкая. Это те люди, которые согласились сотрудничать с законниками. Рэн уже знал это и понимал, что такое прощать нельзя. Оставалось одно: ударить, избить арестанта, что, по сути, очень опасно, но опаснее было пропустить сказанное мимо ушей. Последствий после драки не было. Конечно, потому, что Рэн повел себя правильно.

Со временем к нему пришло осознание того, что совсем один и без дела в камере сойдет с ума. И тогда день за днем стал исследовать углы комнаты, нашел мел и очертил четырехмерное пространство, определились три основные координаты, изменил видение комнаты в нужном для себя русле, соединил пространство со светом, который просачивался из окна, встал посередине и начал ждать. Ничего не случилось. Что-то

было сделано не так. Он начал думать, но ничего не приходило ему в голову. Однако со временем стал понимать, что у него нет цели. А для того, чтобы была цель, он для начала должен был осознать, чего хочет. Для понимания же своего желания ему надо было бы попытаться определить для себя, кто он есть. И, задавшись этим вопросом, он заметит: «Вроде как обыкновенный человек: две ноги, две руки, голова, туловище, детородный орган. Возможно человек. Чувства, эмоции, ощущения, мысли?»

Когда-то, еще не так давно, но и это время невозможно было считать ближайшим, в руки Рэна попалась книга философа Алана Уотса. Теперь на память приходили отрывки из этой книги. Казалось только, что не он читал те строки, а Мастер. Померещилось, что сидит он по-прежнему перед учителем, слушает, как тот читает. Слышал отчетливо голос своего Мастера… Это было очень приятно… Мастер читал отрывок за отрывком тихим голосом, как будто открывал тайну, о которой следовало бы молчать. Временами он вовсе читал шепотом, и голос его еле доносился. Тогда Рэн напрягался в желании что-то услышать, а когда не понимал, то задавал вопросы. Естественно Мастеру было трудно услышать его, ведь в реальности они были отдалены друг от друга. Но порой самым лучшим ответом может быть молчание.

Голосом Мастера говорил Алан Уотс. Он рассказывал о том, что у человека есть тело, и поэтому всегда существует что-то снаружи. Если бы снаружи ничего не было, мы бы не смогли заметить различие между тем, что снаружи, и тем, что внутри. Рэн слушал и постепенно вспоминал роман Роберта Хайнлайна «Дорога славы». Там искусно описывалась гиперразмерная посуда, которая была изнутри больше, чем снаружи. Рэн четко представлял, как человеческое тело может быть изнутри больше, чем снаружи. С детства думал, что как все люди живут во Вселенной, так и вся Вселенная живет в одном человеке. Он представлял нечто, но не мог признаться себе, что это и есть теория четырехмерного пространства. Обнаружил, что тело человека — тессеракт. Снаружи он один, а изнутри совсем другой. Посмотрев на лабиринт изнутри, можно не найти выхода, в то время как снаружи видны все входы и выходы. Душа человека, которая замурована в теле, ищет выхода, но обнаруживает вместо выхода новый вход. События, в которых она вольно, легко и свободно витала, часто проходили мимо нее. Но именно эта несвобода позволяет душе расшириться до самых границ Вселенной и охватить все с бесконечным восхищением. Душа перестает улыбаться тогда, когда достигает своего самого большого триумфа.

Однажды ему приснился сон. Он бродил по незнакомой пещере. Было темно. Сырость, шум воды, журчавшей посередине, наполняли, насыщали пространство влагой, что мешало дышать. Никого рядом не было, но какой-то голос вел его вперед, объясняя, что есть что. Голос цитировал целые отрывки из Платона, чаще всего ссылаясь на известный труд о Государстве. Рэн как будто слышал весь «Миф о пещере», пересказанный своими словами. Пещера — это чувственный мир, в котором живут люди. Но люди прикованы, и им никогда не узнать истинную реальность. А если вдруг с одного из них снимут оковы и тот увидит реальность, которая реальнее самой реальности, что будет тогда? Скорей всего, он не поймет ничего. Та реальность будет для него более действенной, чем эта. «Если честно, тогда Платон так и не сумел ответить на этот вопрос. Ответом для него было то, что познание требует известного труда — беспрестанных усилий, направленных на изучение и понимание тех или иных предметов. Поэтому его идеальным городом могут править только философы», — проносилось в голове Рэна. Затем наступило молчание. Рэну показалось, что тот, чей голос звучал во тьме, вспоминает былые времена. Но вдруг, неожиданно для самого себя, увидел картину Сальвадора Дали «Распятие или гиперкубическое тело». Очень удивился, забеспокоился. Первый вопрос, который возник у Рэна, был: как эта картина могла оказаться здесь? Но голос опередил его. Напомнил, что картина в целостности и сохранности находится в музее Метрополитен в Нью-Йорке. И продолжил: «Сальвадор Дали подобно многим также искал пути выхода в другое измерение. На этой картине изображен Иисус распятый на развертке тессеракта. Мне кажется, Дали прекрасно знал, что материальное тело человека состоит из „кирпичиков“ — многочисленных клеток организма. Поэтому на теле так много кирпичиков вместо обыкновенных гвоздей…» Сказано было многое, но многое было забыто сразу же после пробуждения. Как не пытался Рэн вспомнить, ему не удавалось. Но он стал понимать, что человечество на протяжении всего своего развития искало другие измерения, открывая их друг за другом. Он прекрасно знал, что сначала люди жили в одномерном, потом двухмерном пространстве. Сейчас люди понимали, что представляет собой трехмерное пространство, но теперь это не могло их удовлетворить. Люди стали искать четырехмерное пространство, а как только они откроют и поймут его суть, станут искать дальше. Сколько еще пространств предстоит открыть, пока что Рэн не знал. Достаточно было того, что для начала ему нужно было разобраться в четырехмерном пространстве.

После этого сна, изнуренный накопившимися, но не находящими выхода знаниями, Рэн на время перестал о чем-либо думать. Стал освобождаться от угнетающего напряжения и чувствовать себя спокойно. Отрешенным взглядом наблюдал за каждым уголком камеры. Ничего особенного — пустое пространство, куб. Но на самом-то деле, если бы можно было присмотреться повнимательней, то тюремная камера была похожа на тот самый тессеракт, именно на гиперкуб. Рэн теперь стал видеть, хоть и смутно 8 кубов, 16 вершин, 24 двумерные грани, 32 ребра. Казалось, еще немного, и он сможет найти, как в этом видимом им пространстве возможно с одного боку войти и с другого выйти, тем самым оказавшись в измерении, которое с ним не сообщается.