Тюрьма и воля

Геворкян Наталья Павловна

Никто не претендует на то место, которое ты в бизнесе занимаешь по праву (если ты эффективен), и тебе не надо ни у кого это место отнимать. Ты можешь создать рядом. Во власти — это борьба за выживание (но не за эффективность), причем между своими, друзьями, единомышленниками. Неприятно.

Бизнес — это (в то время) свобода. Ты сам себе голова. Я готов был служить Ельцину, но не тем людям, которые, очевидно, слабее меня. А «подсидеть» их — см. п. 2.

Вот и ушли. Конечно, ошибка. Главная ошибка. Я об этом уже говорил. Мы восстанавливали промышленность тогда, когда надо было строить страну, общество. Мозгов в 30 лет не хватило понять. Думали, что без нас справятся.

Говорят о роскошных приемах, которые МЕНАТЕП

якобы устраивал для высокопоставленных людей на Рублевке. Видимо, путают с «Микродином» или ЛогоВАЗом. У них такие мероприятия шли регулярно. Даже меня несколько раз приглашали. У нас был иной стиль.

Мы находили и открыто поддерживали единомышленников в политике. В то же время, действительно, я не люблю общаться с некоторыми людьми, не желаю подстраиваться под тех, чьи взгляды мне не близки. Было ли лучше, если бы я вел эту часть работы сам, а не поручал коллегам? Не знаю. Может быть, все кончилось бы намного раньше.

Ведь я совсем не Абрамович и не Фридман. Для меня «роскошь человеческого общения» относится к приоритетам, да и вообще я человек достаточно прямой. Византия — не для меня, врать не люблю и не умею. Вежливость — да. Даже по отношению к врагу. Но люди всегда ощущают степень моего действительного уважения к ним. А еще я упрямый. В общем, в общении с правительством мог только напортить. Поэтому и не лез. Особенно когда пришел Путин.

А русская традиция решать вопросы в бане? Мне лично не приходилось. Мне трудно себе представить, чтобы руководитель крупной компании встречался с соответствующими его уровню федеральными чиновниками в бане и решал там вопросы.

Может быть, теперь что-то поменялось, но 10 лет назад такая стилистика была присуща «малиновым пиджакам», бывшим бандитам и их соратникам из числа мелких бюрократов.

Представьте меня решающим что-то в бане с Виктором Геращенко, или с Евгением Примаковым, или с Анатолием Чубайсом. Смешно, честное слово.

Банные посиделки — это, конечно, традиция, но с друзьями. У нас в поселке тоже была русская баня, где мы иногда собирались, чтобы отдохнуть. Но рабочие совещания, даже со «своими», даже неформальные, я предпочитал проводить «под протокол», чтобы не возникало двусмысленности.

Что же касается чиновников, их коррумпированности, то те, кто имел дело с нами, по нынешним временам были «пуритане». А с другими, отмороженными, мы контакты рвали. И причина была проста: с 1998 года мы взяли курс на международные стандарты прозрачности. Чтобы нам поверили, пришлось стать «святее папы римского». До 1998 года в ходу были иные интересы, чем прямой, тупой подкуп. Хотя в любой год «коррупционный рынок» был нам известен. Поэтому я так уверенно говорил Путину в 2003 году. А открещиваться от того, что «вы сами все это начали», не стал, поскольку «идеальной чистоты» за собой не ощущал. Но если говорить прямо — мы были «чище» большинства, и мы действительно, в отличие от многих, рвали отношения, когда люди «теряли берега». То есть когда люди просили очевидно в свой карман, а не на политические и подобные цели. Не буду утверждать, что никогда и никто из наших никому не клал «в карман». Наверняка было и такое, но речь шла, видимо, не о тех суммах, чтобы решать на уровне руководства компании.

Несомненно, я владел значительным объемом точной информации. Несомненно, я знал, о чем говорю Путину и чем рискую [37] . Хотя психотип «силовиков» оказался для меня не до конца понятым — это был не мой участок работы. Это был четко взвешенный риск с не до конца опознаваемыми последствиями. Вот такое противоречие.

Каждый хорош на своем месте

Не знаю, стоит ли об этом говорить, но Медведев как аппаратчик был сильнее меня уже в 2003 году, когда мы встретились, не говоря уже о Волошине.

37

В феврале 2003 года во время встречи Путина с бизнесменами, когда Ходорковский говорил о коррупции — НГ.

Чтобы осознать, как можно внедрять хорошие законы, хотя бы в отраслевой сфере, мне потребовался огромный опыт, который я обрел, поднимаясь по ступенькам производственно-управленческой лестницы. Раньше, чем в 2001–2002 годах, я делал бы то же дерьмо, что и те, кто там сидел.

Резюмируя — да, мы совершили ошибку, но ошибка заключалась не в том, что мы не встали сами на место тогдашней бюрократии, а в том, что мы не смогли или, точнее, не попытались добиться укрепления демократических механизмов и их «носителей». Хотя, как это можно было сделать практически в то время, в тех условиях, я не уверен, что знаю и сегодня. Смешно, несколько лет назад думал, что знаю. А теперь опять не уверен. Попытаться — да, могли. Сделать — не уверен.

Конституционный кризис 1993 года, расстрел Белого дома

Самое неприятное для меня воспоминание. В 1993 году я считал, что мы стоим к гражданской войне ближе, чем в 1991-м. В 1991 году противостояли власть и люди, общество. На мой взгляд, совершенно неверно было бы сводить 1993 год к противостоянию президента и парламента. За ними уже стояли огромные группы, и не просто стояли, но готовы были прибегнуть к оружию. Нас всех спасло от этого чудо.

Хотя расстрел Белого дома мне вспоминать очень неприятно. Это было какое-то всеобщее помешательство. Мы видели врагов в своих хороших знакомых, а точнее, не видели своих хороших знакомых в противостоящих людях. Когда страсти улеглись, когда мои товарищи рассказывали, как они находились там просто потому, что не успели выйти, как лежали под обстрелом танковых пушек, как ждали смерти, я с ужасом осознал, кто был с той стороны, вспомнил, что думал сам, чему мог стать одной из невольных причин. Не сразу «дошел», потом, постепенно…

Можно ли было справиться по-другому? Убежден: да. И тогда был убежден, и в 1996 году мы продемонстрировали — как. Но об этом позже.

Однако тогда, когда был выбран вооруженный путь, я, конечно, был на стороне Ельцина и Гайдара. И у Моссовета, в ожидании атаки, и на Старой площади, помогая в решении практических вопросов. Это была и моя команда тоже. Даже если они ошибались, я не мог уйти в сторону.

Сразу хочу сказать, чтобы было понятно: разнообразные «колебания» и «душевные переживания» были и «до», и «после». Когда шла драка, колебаний не было: больнее, жестче, быстрее. Азарт борьбы захватывает, особенно в молодости. Так что и по сей день именно 1993 год — мои самые тяжелые воспоминания и самый тяжелый крест.

Если бы победили Хасбулатов и Руцкой, то, несмотря на их собственные (в общем, достаточно «рыночные») взгляды, они были бы вынуждены пойти по пути реставрации. С этой точки зрения столкновение было неизбежным. А вот способ разрешения конфликта — неочевидным и страшным. Последствия мы ощущаем по сей день в виде «суперпрезидентской вертикали», а попросту говоря — авторитаризма, основы которого были заложены тогда, в 1993 году.

Ельцин

С Ельциным я встречался много раз. И «в коллективе», и «индивидуально». Считаю себя «с ним» с 1990 года, когда примкнул к его команде. Я его знал раньше, хотя опосредованно — по Свердловскому райкому КПСС, где он состоял после отставки с поста секретаря Московского горкома. Обычно при наших встречах присутствовал кто-то из его помощников, кому он давал поручения. Несмотря на наше длительное знакомство, отношения всегда были корректно-деловыми и стали чуть более личностными, с его стороны, только после отставки.