Тюрьма
Шрифт:
— Я так расстроена, так расстроена!.. — бормотала она, входя в обставленную громоздкой мебелью столовую.
«Уж, во всяком случае, не больше, чем я», — чуть не сорвалось у него с губ, но это было бы чересчур непочтительно.
— Когда отец утром за завтраком взял газету и увидел, что написано на первой странице, он не смог проглотить больше ни куска.
Хорошо еще, что хоть отцу не вырваться сейчас надолго из кабинета; пациенты идут один за другим — по четверти часа на человека.
— Прополощите. Сплюньте.
Мальчишкой он иногда подслушивал у дверей.
— А это больно?
— Ну, что вы! Не думайте, тогда и боли не будет. Вот как? Значит, и Алену достаточно просто перестать думать?
— Но как это могло случиться, Ален? Такая милая женщина…
— Не знаю, мама.
— Может быть, это из ревности?
— Никогда не замечал, чтобы она ревновала. Мать наконец осмелилась взглянуть на него, робко, словно боясь увидеть, как он изменился.
— Я не сказала бы, что у тебя измученный вид.
— Нет, я ничего. Ведь всего второй день.
— Они к тебе в редакцию пришли сообщить?
— Домой. Меня ожидал инспектор и препроводил на набережную Орфевр.
— Но ты же ничего не сделал, правда?
— Нет, но им надо было меня расспросить.
Она открыла буфет, достала початую бутылку вина, рюмку. Это была традиция. Кто бы ни приходил в гости.
— А помнишь, Ален?
— О чем, мама?
На одной из картин были изображены коровы посреди лужайки, огороженной примитивной изгородью. Мутные краски, убогая живопись.
— О том, что я постоянно твердила. Но ты считал, что ты умнее всех. Настоящей профессии ты так и не приобрел.
Ссылаться на журнал, который она считала чем-то вроде порождения сатаны, было бесполезно, и он смолчал.
— Отец ничего не говорит, но я думаю, теперь он раскаивается, что не сумел вовремя взять тебя в ежовые рукавицы. Он тебе во всем потакал, всегда тебя выгораживал. А мне говорил: «Увидишь, он сам найдет свою дорогу».
Мать шмыгнула носом, вытерла глаза уголком передника. Ален опустился на стул, обтянутый тисненой кожей. Она осталась стоять. Как всегда.
— Что же теперь будет, а? Как ты думаешь?
— Суд будет.
— И твое имя начнут трепать на всех углах?
— Наверно.
— Скажи, Ален… Только не лги. Ты ведь знаешь, я сразу же догадываюсь, когда ты говоришь неправду. В этом виноват ты, да?
— Что ты имеешь в виду?
— У тебя была связь со свояченицей, и когда жена узнала…
— Нет, мама. Я тут ни при чем.
— Значит, из-за кого-то другого?
— Возможно.
— Кто-нибудь из знакомых?
— Может быть. Она мне не рассказывала.
— А тебе не кажется, что она вообще немножко того. Я на твоем месте потребовала бы, чтоб ее осмотрел психиатр. Нет, нет, она мне так нравилась: приятная, мягкая, и к тебе вроде очень привязана. И все же мне всегда казалось: есть в ней что-то странное.
— Что именно?
— Это объяснить трудно. Понимаешь, она была не такая, как все. Она мне чем-то напоминала мою золовку Гортензию-нет, нет, ты ее никогда не видел, — тот же взгляд, повадка, манера держаться. Гортензия кончила сумасшедшим домом.
Мать прислушалась.
— Посиди немножко. Пациентка сейчас уйдет. Я скажу отцу. Перед следующим больным он забежит на минутку тебя поцеловать.
Мать вышла в переднюю и почти сразу же вернулась. Следом за ней в дверях появился коренастый, плотный человек с седыми волосами ежиком.
Но ни обнимать, ни целовать сына он не стал. Отец редко делал это, даже когда Ален был маленьким. Он просто положил руки ему на плечи и посмотрел в глаза.
— Трудно?
Ален попытался улыбнуться.
— Выдержу.
— Это было для тебя неожиданностью?
— Полнейшей.
— Ты видел ее?
— Часа два назад в кабинете следователя.
— Что она говорит?
— Она отказывается отвечать на вопросы.
— Стреляла действительно она?
— Безусловно.
— Что ты сам предполагаешь?
— Предпочитаю не доискиваться.
— А что муж Адриены?
— Он приезжал ко мне вчера вечером.
— Что родители?
— Отец уже здесь. Я буду с ним сегодня ужинать.
— Он порядочный человек…
Сваты виделись всего три-четыре раза, но успели проникнуться взаимной симпатией.
— Держись, сын, будь мужествен. Пока мы с матерью живы, наш дом твой дом, ты это знаешь. Ну, мне пора на завод, к станку.
«Заводом» он окрестил свой зубоврачебный кабинет. На прощанье он снова похлопал Алена по плечу и пошел к дверям, полы белого халата путались у него в ногах. Почему отец покупает всегда такие длинные халаты?
— Видишь. Не сказал тебе ни слова, но он сам не свой. Пуато все такие — не любят показывать свои чувства. Ты малышом никогда не плакал при мне.
От красного вина Алена замутило, и он жестом остановил мать, которая уже хотела налить ему вторую рюмку.
— Спасибо. Мне пора ехать.
— Есть кому о тебе заботиться?
— Приходит служанка.
— Впрочем, ты всегда предпочитал есть в ресторанах. Они тебе не испортят желудок, эти рестораны?
— Пока не жалуюсь.
Он встал-голова его пришлась как раз на высоте люстры, — снова наклонился и поцеловал мать в одну щеку, потом в другую.
В дверях вдруг обернулся, словно вспомнил о чем-то.