Тюрьма
Шрифт:
Ален хорошо знал квартиру Бланше и действующих лиц драмы, ему не стоило труда представить себе, как это все происходило.
— Вам, конечно, известно, что кухня расположена в противоположном конце квартиры? Няня шепотом приказала кухарке не выпускать детей из кухни. Я не сомневаюсь, что Бените как человек добросовестный непременно пошлет на квартиру к Бланше эксперта, и они точно, по минутам высчитают, сколько времени потратила няня, чтобы отвести детей на кухню и вернуться обратно.
Прежде чем войти в комнату, Мари Петра прислушалась. Но за дверью было тихо, и, постояв в нерешительности, она постучала.
Ей не ответили. Допустим, на все это ушло три минуты. Так вот, когда она открыла дверь, она увидела, что ваша жена стоит у окна, прижавшись лицом к стеклу, а сестра ее лежит на полу в полуметре от туалетного столика, головой на ковре, ногами на паркете, приоткрыв рот, и тихо стонет.
— Попробуйте-ка тут построить оправдательную речь! — заключил Рабю, втыкая вилку в кусок ветчины. — Застрелила родную сестру. Так… Хотя, конечно, лучше было бы, если б она стреляла не в сестру. В кого угодно — только не в сестру. Люди еще не избавились от веры в святость уз кровного родства — проблема Каина и Авеля, знаете ли. Ревность согласен, это можно понять. Но стрелять в родную сестру и потом целых четыре или пять минут стоять рядом, присутствовать при ее смертных муках и ничем — ничем! — не помочь ей, даже не позвать на помощь… Должен вам сказать, не в моей власти помешать Мари Потра явиться в суд, потому что главным свидетелем обвинения будет она. А на суде ее попросят рассказать, в каком положении она застала умирающую, и тут она сообщит, что убийца стояла у окна.
Ален опустил голову — возразить было нечего. Да, Рабю прав. И все же тут что-то не так. Рабю прав, но в его словах еще не вся правда.
Правды он не знал, как и все остальные, но, кажется, она начинала брезжить ему.
— Как давно вы вступили в связь со свояченицей?
— Последнее время мы уже не были близки.
— А сколько времени были?
— Около семи лет. Это не совсем то, что вы думаете. Между нами установилось что-то вроде дружбы, очень нежной, но не…
— Погодите. Интимные отношения между вами существовали? Да или нет?
— Да.
— Где же вы встречались?
— Я снял меблированную комнату на улице Лоншан.
— Дрянь дело.
— Почему?
— Ну, потому хотя бы, что респектабельные буржуа стараются держаться подальше от таких мест. Улицы вроде Лоншан кажутся им подозрительными и связываются в их сознании с представлением о пороке.
— Но это же было так невинно! — пытался настаивать Ален.
Нет, даже Рабю вряд ли поймет, что он хочет сказать. Во всяком случае, Ален уже не был уверен, что это так ясно и просто.
— Когда вы были там в последний раз?
— Двадцать третьего декабря. С тех пор прошел почти год.
— Ваша жена знала об этих отношениях?
— Нет.
— Она ревнива?
— Если мне случалось переспать с какой-нибудь бабенкой, Мур-мур никогда не упрекала меня.
— Вы рассказывали ей о ваших встречах с другими женщинами?
— Иногда. В минуту откровенности.
— Она не подозревала о вашей связи со свояченицей?
— Насколько мне известно — нет.
— Вы не думаете, что тут может быть замешан другой мужчина?
Разговор грозил принять тот же оборот, что прошлой ночью во время объяснения со свояком.
— Мне ничего не остается, как согласиться с вашим предположением.
— Я спрашиваю о другом: имеются ли у вас лично какие-либо подозрения на этот счет?
— Нет, никаких.
— Вы много времени проводили в обществе жены?
— Утром я уходил раньше нее. Когда ей, например, надо было написать статью. Обычно она это делала дома. Иной раз она задерживалась, чтобы поговорить по телефону с сыном, он у нас живет на нашей вилле «Монахиня».
— Сколько ему лет?
— Пять.
— Это хорошо. Хорошо, а может, и плохо. Смотря по обстоятельствам. Продолжайте.
— Около одиннадцати она — почти ежедневно — звонила мне в редакцию и спрашивала, где я обедаю. А затем мы, как правило, встречались в ресторане.
— Продолжайте.
Рабю отодвинул тарелку, раскурил трубку.
— Из ресторана она чаще всего отправлялась брать интервью. Ее специальностью были беседы с заезжими знаменитостями. Длинные, обстоятельные. Собственно, даже не интервью, а нередко настоящие очерки, печатавшиеся с продолжением. Затем она снова звонила или присоединялась ко мне в нашем любимом баре «Колокольчик» на улице Мариньяно. Мы там собирались в восьмом часу своей компанией — человек десять-двенадцать.
— И ужинали тоже в компании?
— По большей части, да.
— Домой возвращались поздно?
— По правде сказать, раньше часу ночи почти никогда. Часа в дватри.
— Картина ясная — жили на холостую ногу. А присяжные, как бы они ни беспутничали сами, ведут все-таки семейный образ жизни. Ужин в кругу семьи, да еще с непременной суповой миской на столе, — одно упоминание об этом, и они приходят в умиление, размякают.
— Мы супа не едим, — холодно отозвался Ален.
— Завтра вашу жену переведут в тюрьму Птит-Рокетт. Я ее там навещу. Вы тоже можете попросить разрешения на свидание, но я сомневаюсь, чтобы на данном этапе следствия вам его дали.
— А что газеты?
— Вы не читали? Пока что комментарии довольно сдержанные. Вы в Париже на виду, поэтому коллеги ваши слишком далеко заходить не решаются. Тем более что и жена у вас — журналистка.
Они посидели еще минут десять, потом пересекли внутренний двор и взошли на крыльцо. В коридоре следственного отдела у дверей с номерными табличками дожидались арестанты в наручниках. Каждого охраняло двое конвоиров. Перед дверью в глубине коридора толпились фоторепортеры и газетчики.
Рабю передернул плечами.
— Этого следовало ожидать.
— Вчера они нагрянули ко мне домой.
— Знаю. Я видел фото в газетах.
Вспышки «блицев». Толкотня. Адвокат властно постучал и открыл дверь, пропуская Алена вперед.
— Прошу прощения, мой дорогой. Я не хотел, чтобы встреча господина Пуато с женой произошла перед дверьми вашего кабинета, на глазах у репортеров. Но, кажется, мы пришли слишком рано.
— На три минуты.
Следователь поднялся с места и предложил им сесть. Письмоводитель, расположившийся в конце стола, никак не реагировал на их появление.