Тюрьма
Шрифт:
— Я буду вынужден отвечать на его вопросы.
— Журналисты ни о чем не подозревают?
— Прямых намеков они не делали.
— Я думаю о детях.
— Нет, ты думаешь не о детях. Если бы ты мог научиться быть искренним с самим собой и смотреть правде в глаза!..
— Итак, около года назад…
— Клянусь еще раз, если для тебя это что-то значит.
— Но если это так, не понимаю, почему Мур-мур вдруг, ни с того ни с сего, вздумала…
— Убить сестру? Что ж, признаюсь тебе: я этого тоже не понимаю. Уходя из дому, она уже знала, что это сделает. Иначе она не взяла бы мой пистолет, к которому не прикасалась ни разу в жизни, по крайней мере, при мне.
— Возможно, — прошептал после минутного молчания Бланше, — тут замешан кто-то другой.
И он бросил на Алена притворно сочувственный взгляд, в котором сквозило явное злорадство.
— Ты думал о таком варианте? — напрямик спросил Бланше.
— Насколько я способен в настоящее время думать.
— Если у Адриены был кто-то еще…
Ален отрицательно покачал головой. По сравнению с Бланше черты его лица казались более резкими, более решительными.
— Ты заблуждаешься. Ты видишь все в превратном свете. Не забывай, что в глазах Адриены я обладал главным образом тем достоинством, что принадлежал ее сестре. Иначе я был бы ей не нужен.
— Выходит, что…
Ого, этот надутый индюк, кажется, ожил! Даже рыхлости вдруг поубавилось — так весь и подобрался.
— Что ж, все очень просто. Волею судеб Мур-мур и тут оказалась первой. Адриена снова не захотела отстать. Но на этот раз Мур-мур надоело, и она устранила ее — раз и навсегда.
— Похоже, тебя это не очень трогает…
Ален не стал спорить, он только пристально в упор посмотрел на свояка. Бланше почувствовал, что зашел слишком далеко. На мгновение его охватил страх, физический страх, как бы его не ударили, не сделали ему больно.
— Прости.
Ален сидел неподвижно, со стаканом в руке.
— Так-то, — сказал он, чтобы что-то сказать. Потом поднялся и, направляясь к бару, выдохнул: — У каждого из нас есть к ним свой счет.
— И все это ты выложишь следователю?
— Все — нет.
— Но ведь ты только что говорил…
— Я расскажу лишь о том, что знаю. Все остальное- одни предположения, для них ему и своего ума хватит.
— Ты никого не подозреваешь?
— Кто это мог быть? Нет.
— Но ведь ты же проводил со своей женой больше времени, чем я с Адриеной.
Ален пожал плечами. Разве он обращал внимание на то, что делала и чего не делала Мур-мур? От нее требовалось одно: сидеть с ним рядом, возле его правого локтя, так, чтобы можно было до нее дотянуться и она слышала его голос.
— Ты думаешь, она будет давать показания?
— На вопросы комиссара она отвечать отказалась.
— Но, может быть, завтра?
— Почем я знаю. Лично мне на все наплевать.
Им нечего было больше сказать друг другу, и они молча бродили по просторной комнате. Несмотря на все выпитое, Ален не чувствовал опьянения.
— Ты не собираешься домой?
— Конечно, собираюсь. Но не думаю, чтобы мне удалось заснуть.
— А я, наоборот, засну, как сурок.
Бланше надел пальто, отыскал шляпу и помедлил, не зная, следует ли протянуть руку Алену, который стоял довольно далеко от него.
— Как-нибудь на днях встретимся. Может быть, даже завтра. Следователь, вероятно, захочет устроить нам очную ставку.
Ален пожал плечами.
— Попытайся, чтобы… чтобы поменьше было разговоров об Адриене, чтобы о ней не сложилось слишком дурного мнения…
— Доброй ночи.
— Спасибо.
Бланше ушел, жалкий, неловкий. Закрыв за собой дверь, он даже не стал вызывать лифт, а прямо направился к лестнице.
Лишь тогда Ален дал себе волю — у него из груди вырвался звериный вой.
3
Ночь прошла беспокойно. Алён то и дело просыпался, а один раз, пробудившись, с удивлением обнаружил, что лежит не на своем привычном месте, с левой стороны кровати, а на месте Мур-мур. Его мучила изжога. В конце концов пришлось встать и полусонному тащиться в ванную, чтобы принять соду.
Едва рассвело, как он услышал над собой чей-то голос. Кто-то тряс его за плечо. Это служанка, мадам Мартен, будила его. Она приходила ежедневно в семь утра и уходила в полдень.
Сегодня выражение ее лица было сурово. Она окинула Алена недобрым взглядом.
— Кофе подан, — доложила она сухо.
Ален никогда не нуждался в людской жалости. Он ненавидел сантименты. Он хотел смотреть на вещи трезво и считал себя циником; однако в это утро ему так не хватало человеческого участия.
Не надевая халата, он вошел в гостиную, где зажженные лампы пытались перебороть сумеречный свет раннего утра. За широкой стеклянной стеной сквозь мутную синь отсвечивали влагой темные крыши: вчерашние, бурно несшиеся по небу рваные тучи умчались, но небо было затянуто густой серой пеленой, плотной и неподвижной.
Обычно из окна открывалась вся панорама города-от собора Парижской Богоматери до Эйфелевой башни. Однако сегодня видны были только ближайшие крыши да несколько освещенных окон. Свет горел, несмотря на то что было уже восемь утра.
Он жадно пил кофе, оглядывая комнату, где стулья и кресла были вновь расставлены по своим местам, а пустые бутылки и стаканы исчезли.
Занятая уборкой мадам Мартен ходила взад и вперед по комнате, шевеля губами, словно говорила сама с собой. Ей было лет пятьдесят. На журнальном столике лежали газеты, которые она обыкновенно приносила утром, забирая их по дороге у привратницы. Но Ален не испытывал желания в них заглянуть.
Его не мутило с похмелья, но он чувствовал себя разбитым, душевно и физически. В голове по-прежнему было пусто.
— Хочу сразу же вас предупредить… На этот раз губы шевелились уже не беззвучно. Она говорила.
— …что работаю у вас последний день.
Почему — она не объяснила. Впрочем, он и не спрашивал у нее объяснений. Жуя рогалик — тесто вязло в зубах — он налил себе вторую чашку кофе.
Наконец он решился, подсел к телефону и попросил соединить его с Сен-Вилье-ла-Виль.
— Алло!.. Лулу?