У черта на куличках
Шрифт:
Ваня хмурится, отсматривая весь ритуал.
– Как это возможно? – спрашивает он.
Эрка пожимает плечом.
– Сила желания? – предлагает он с какой-то неуверенной интонацией, как бы говоря: «Знаешь, лень что-то выдумывать».
– Надо будет сказать Рите, чтобы в следующий раз сильнее хотела, когда у нее опять закончатся спички.
Ваня смотрит на дымящийся кончик сигареты и на самого Эрку, чье лицо кажется ему смутно знакомым.
– Как вариант, – отвечает Эрка и уходит, выдыхая в
Ваня идет домой, утюжа асфальт подошвами кед и подгоняя вперед мелкие камешки. Перед глазами плывут всполохи пламени, прыгающие по земле, по окнам, по крышам домов. Они принимают формы людей и деревьев, и все вокруг покрывается рыжим сиянием, превращаясь в огромный костер. Дым бьется в небеса, унося с собой закручивающиеся седыми клубами и растворяющиеся друг в друге лица Эрки. Ваня чешет веки ладонями, отгоняя видения, сметает с ресниц кончиками пальцев.
Сумерки наливаются цветом, завариваясь все гуще. Рассеянная днем тьма медленно наползает со всех сторон. Прохладу сменяет колкий морозный воздух. Ваня ежится, но не прибавляет шаг. Он засовывает руки в карманы куртки, натягивая ее так, чтобы ткань сильнее прижалась к телу, и продолжает задумчивое движение, высекая искры вечерних шорохов. Пугает женщину, особенно смачно пнув камень, который отскакивает от поребрика рядом с ней, потом выбирает пивную крышку и гонит перед собой два квартала, пока та не проваливается в трещину на асфальте, откуда нет никакого смысла ее доставать. Ноги как будто осиротели. Через несколько порожних шагов Ваня подходит к луже, перечеркнутой серым чулком мертвой змеи, смотрит в воду, но не видит своего отражения, лишь густую зловещую тень себя, как кровь в темноте, подцепляет руками безжизненную отяжелевшую оболочку в рытвинах жестких чешуек, повисшую в ладонях осклизлой полосой, – свободной рукой приподнимает крошечную змеиную шею, гладит по кромке среза и, удерживая на весу неподвижную ленту, спускается к реке, предавая воде обезглавленное тело.
Ваня открывает ящик, дернув его на себя (ножи и ложки тревожно вскрикивают), запускает внутрь руку – глубина шкафа съедает ее до локтя. Он нащупывает где-то в неизвестности блестящую плотную пачку, но возвращает ее на место нетронутой, потом тянется к кофейной банке на подоконнике, доверху забитой зловонными кривыми бычками с желтыми сердцевинами, аккуратно вынимает один (тот, что длиннее других), разглаживает в пальцах и, примерив огарок к губам, чиркает спичкой – крошечный пламенный флажок взвивается на почерневшем древке. Ваня набирает в себя едкий дым, высвобожденный игрой пляшущей рыжей точки, и закашливается.
– Что ты делаешь? – спрашивает Рита, щелкая выключателем.
Отражение огня в зеркале окна пропадает: свет превращает стекло в прямоугольник. Ваня открывает створку, возвращая глубину ночи, и выбрасывает в нее звезду непогасшего окурка.
– Да и сам не знаю, – признается он, навалившись на подоконник и глядя в черноту, где пропал огонек.
– Ну и как?
– Так себе пряники, – он пытается запереть окно, но защелка никак не попадает в паз.
Рита повязывает фартук на талии.
– Есть будешь?
Ваня пожимает плечами – в животе у него гулко рыкает.
– Будешь.
Рита чиркает спичкой, выкручивает конфорку и ставит на огонь кастрюлю; режет хлеб прямо на столе – добавляя царапин (в сухих каплях рассыпавшихся крошек эти росчерки вызывают у Вани мелкий зуд в кисти); разворачивается, как флигель, – цветастый халат замирает на миг, – и, прихватив из холодильника банку сметаны, ставит ее на стол рядом с тарелкой.
Ваня смотрит на незамысловатый орнамент, змеящийся по кругу, мужчина склоняется перед женщиной в глубоком поклоне на неглубоком дне, красная вода затапливает обоих. Рита зачерпывает еще супа, Ваня преграждает путь второму половнику ладонью – пар от тарелки щекочет кожу.
– Ты что-то тихий сегодня, – говорит она и приглаживает его волосы. – Оброс совсем.
Ваня слизывает с руки упавшую с черпака каплю, потом поднимает на Риту глаза и отрицательно качает головой, отказываясь и от собственной молчаливости, и от стрижки.
– О чем задумался?
Она ждет ответа, но не получает его.
– Вань, ну? Не молчи, – терпение ее сменяется досадой, и она уже не просто ждет ответа, а требует.
– Я хочу спать.
Рита вздыхает и стягивает берега халатного ворота, кутаясь в ткань, как в панцирь.
– Доедай и иди.
Ночью Ваня вертится на кровати, как уж на сковороде, а утром его простыня и одеяло, вымазанные красными всполохами, сияют так, словно картина, написанная безумцем. Запястье горит. Ваня обхватывает пальцами здоровой руки кожу над рассаженной кистью и вцепляется в нее, стараясь задержать боль, зажать ее, отодвинуть от себя остального. Черт, черт, черт. Он идет в ванную, где отдает больную руку струе ледяной воды и шипит в ожидании, когда же отступит боль, потом вымывает из-под ногтей багровые сгустки крови и мяса и закрывает кран. Кожа вокруг ссадин синеет. На кухне он обматывает вспухшую рану бинтом, пряча уродливые шрамы под сухой сеткой, что тревожит коросты и возвращает зуд. Ваня с трудом затягивает в узел дохлые кончики шаткой ткани.
– Что с рукой? – спросил Эрка.
Конец ознакомительного фрагмента.