У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Пико сказал, что это, конечно, большое утешение, но их целью является по-прежнему Кордова, до которой от Ла-Паса больше пятисот километров. Потом он спросил, не в лучшем ли состоянии дороги на правобережье. Шофер ответил, что дорогу от Санта-Фе до Сан-Франциско он не знает, так как сюда ехал с юга, через Конкордию, но слышал, что там здорово развезло.
— Ничего не поделаешь, — вздохнул Пико, — тринадцатое есть тринадцатое.
Они развели огонь, разогрели консервы и поели, наполовину опорожнив гарнизонную «дамахуану». Потом шофер достал из-под сиденья закопченный чайничек; примащивая его над костром, он поинтересовался, имели ли сеньоры возможность пить мате «там, за границей».
— Где, в Уругвае? — удивился Рамон. — Да они там без бомбильи [68] ни шагу.
— Скажи ты. — Шофер покрутил головой. — А другие гринго мате не любят.
— Так то гринго, а уругвайцы такие же креолы, как и мы с тобой.
Шофер свернул самокрутку, вытащил из огня уголек и прикурил.
— Я на той неделе ездил за удобрениями в Сальсакате, — сказал он, выпуская дым из-под усов. — Там по радио говорил Перон, так он сказал, что уругвайцы это все равно что гринго или еще хуже. Так и сказал.
68
Трубочка, через которую пьют мате — «парагвайский чай».
— Перон? — переспросил Пико.
— Ну да, я ж говорю, Перон.
— А вы верите всему, что говорит Перон?
Шофер подумал, пожал плечами и ничего не ответил.
— Ну хорошо, — не унимался Пико, — вы видели плакаты «Земля тем, кто ее обрабатывает»?
— Кто их не видел, — кивнул водитель.
— Верно, их всюду полно. А много вы знаете случаев, чтобы арендаторы получали землю?
— У нас такого не было, — подумав, сказал шофер. — Да и в других местах я не слыхал. Ездить-то мне приходится достаточно.
— Вот вам и Перон. Сколько лет обещает аграрную реформу…
— Ну, реформу! — Шофер усмехнулся. — Чего захотели, реформу… Никогда ее и не будет, этой реформы.
— Почему? Нужно только, чтобы Пришли к власти честные люди.
— Это-то верно, — кивнул шофер. — А только где их взять? Власть для человека — это все равно что ржавчина для железа. Пока он внизу, он честный, а как прошел по выборам хоть в самый дерьмовый муниципалитет — уже через год делается хуже любой шлюхи…
Пососав мате, они снова тронулись. Лагартиха, ехавший до сих пор в кабине, предложил кому-нибудь поменяться с ним местами, если наверху холодно. Рамон отказался, сославшись на арабскую пословицу о том, что глупо стоять, когда можно сидеть, и еще глупее сидеть, когда можно лежать. Пико эту восточную мудрость не оценил, он с удовольствием забрался бы в теплую кабину, но что-то удержало его, и он тоже отказался. Немного погодя, кутаясь от ветра в плащ, он с неудовольствием понял, что отказ его был продиктован не чем иным, как нежеланием остаться один на один с шофером. Это было неприятное открытие.
Беренгер дремал, завернувшись в истрепанное, щегольское когда-то пальто. Пико прятался от ветра за стенкой кабины, курил, смотрел на убегающую назад разбитую дорогу, покосившиеся телеграфные столбы, монотонное кружение серых пустых полей, и на душе у него было так же холодно и серо, как серо и холодно было вокруг — в небе и на земле, еще не сбросившей с себя зимнее оцепенение.
Он убеждал себя, что дело просто в неизбежной реакции после всех тревог и волнений, связанных с переходом границы. До сих пор он держался не хуже других, но человек же не машина! Почему обязательно его голова должна сейчас работать так же ясно и четко, как она работает за письменным столом? За столом она работает хорошо. Ведь не откинешь факта, что его, Ретондаро, статью с анализом сегодняшнего положения аргентинских синдикатов хвалил сам Фрондиси! Значит, его голова все же чего-то стоит.
Однако сейчас он побоялся сесть в кабину. Ведь так? Побоялся потому, что двое в кабине всегда начинают говорить, и они — шофер и Ретондаро — неизбежно вернулись бы к тому разговору, прерванному вскипевшим чайничком и процедурой заваривания мате. И он, — в этом» то вся и беда, — он ничего не смог бы сказать толком этому простому аргентинскому парню, потому что когда парень с такой безотрадной уверенностью изложил свой взгляд на всякую власть вообще, он не нашел в голове никакого возражения. Голова его оказалась в тот момент совершенно пустой. А ведь сколько раз приходилось ему раньше говорить и писать на эту тему…
Конечно, тогда было легче. Легко выступать перед избранным кружком единомышленников, которые понимают тебя с полуслова; еще легче нанизывать доводы и аргументы в ровные машинописные строчки, когда тебе никто не мешает и под рукой есть пачка сигарет и термос крепкого кофе…
А вот переубедить этого парня оказалось трудно. Не то чтобы он пробовал это сделать, нет, он даже не пробовал. Он просто смолчал тогда, а сейчас, когда представилась возможность продолжить разговор, он уклонился. «Ликург» Ретондаро, уже считающийся в движении довольно видным молодым теоретиком, уклонился от разговора с простым парнем из пампы. Но ведь это ради них — таких вот простых парней из пампы — затеяно все движение. Иначе ради чего другого находятся сегодня здесь они, тринадцать эмигрантов, нелегально вернувшихся на родину? Хорошо, шутить можно как угодно, можно как угодно говорить о честолюбии, о юношеском авантюризме, о желании покрасоваться в ореоле героя перед знакомыми девушками — все это, несомненно, есть, и все играет какую-то роль, если начать копаться в психологии. Но ведь не это же главное!
Сколько бы недостатков ни имел каждый из них — тот хвастун, тот юбочник, — все же есть для них ряд определенных ценностей, находящихся, так сказать, превыше всего и не подлежащих ни сравнениям, ни переоценкам. Религия, Родина, Свобода, Честь и тому подобное. Так или иначе, плохо или хорошо, но они воспитаны на этих понятиях. Все это, если вдуматься, довольно абстрактные категории, и однако ради этих нематериальных ценностей они рискуют сегодня своей жизнью. Очень материальной и очень ощутимой ценностью своего существования.
Любопытно, что большой процент молодых участников движения принадлежит к обеспеченным слоям общества. Что же они, идут на это ради увеличения семейных доходов? Глупости, хотя наши предприниматели и вопят в один голос, что Перон их душит налогами и поборами, они живут ничуть не хуже, чем жили до сорок третьего года. И вообще зачем бы, казалось, сыну землевладельца рисковать своей жизнью ради программы, предусматривающей проведение аграрной реформы?
Да ведь если рассуждать трезво, то и для него, молодого юриста Ретондаро, есть более надежные способы добиться в жизни прочного и уважаемого положения, чем участие в переворотах. Используя семейные связи, он мог бы пойти по обычному пути: поступить в солидную юридическую контору с хорошей репутацией, поработать на жалованье год-другой, перейти на проценты, потом наконец открыть собственную контору и вести дела, попутно занимаясь умеренной политикой.
Вместо этого он и все его единомышленники избрали политику в ее предельно неумеренной, если так можно выразиться, экстремальной форме — в форме политического насилия, открытого нарушения лояльности к власти и принудительного изменения существующего порядка вещей. Ради чего? Ведь не ради же собственного спокойствия и собственной выгоды! Значит, ради тех же высших ценностей, в их числе — едва ли не прежде всего — Родины. Но родина — это народ, а народ — этот самый парень, с которым он не сумел найти общего языка: Не о слишком ли многом говорит эта встреча накануне восстания?..