У цыганок
Шрифт:
Гаврилеску перестал стучать и прислонился к двери, тяжело дыша. Он вдруг почувствовал полное изнеможение и сел на ступеньку, зажав виски в ладонях. «Гаврилеску, — сказал он себе, — внимание, случилось что-то очень нехорошее, а они не хотят тебе говорить. Усилие, Гаврилеску, напряги память…»
— Мадам Трандафир! — воскликнул он. — Как же я не вспомнил с самого начала! Мадам Трандафир! — громко позвал он, вставая и устремляясь к дому напротив. — Мадам Трандафир!
С верхнего этажа сказали, уже несколько сдержаннее:
— Пусть спит
— Но это срочно!
— Пусть спит спокойно, царствие ей небесное, ее давно уже нет.
— Как нет? — опешил Гаврилеску. — Я говорил с ней сегодня утром.
— Разве что с её сестрой, Екатериной… А мадам Трандафир умерла, тому будет пять лет.
Гаврилеску постоял оторопело, потом сунул руки в карман и вытащил свои носовые платки.
— Интересные дела, — прошептал он.
Медленно повернулся, взошел на три ступеньки дома номер 101, подобрал свою шляпу, еще раз подергал за ручку двери, после чего спустился и нетвердым шагом пошел прочь. Он шел волоча ноги, без мыслей, машинально утираясь платком. Трактир на углу был еще открыт, и, потоптавшись возле, он решил войти.
— Только вино, — встретил его мальчишка-половой. — В два закрываемся.
— В два? — удивился Гаврилеску. — Но сколько же сейчас времени?
— Два и есть. Третий час.
— Страшно поздно, — шепотом, больше для себя, сказал Гаврилеску.
Когда он подошел к стойке, ему показалось, что он узнает фигуру трактирщика.
— Вы случаем не господин Костикэ? — спросил он с бьющимся сердцем.
— Он самый, — подтвердил трактирщик, пристально вглядываясь в него. — Я как будто тоже вас знаю, — добавил он, помолчав.
— Наконец-то… а то прямо как… — начал было Гаврилеску, но потерял нить и смолк, конфузливо улыбаясь. — Я бывал здесь когда-то, — с трудом выговорил он, — у меня тут были знакомые. Мадам Трандафир.
— О, царствие ей небесное!
— Мадам Гаврилеску Эльза…
— Да уж, бедная мадам Эльза, она натерпелась, — подхватил трактирщик. — До сего дня неизвестно, что произошло. Полиция искала его несколько месяцев, никаких следов, ни живого, ни мертвого. Как сквозь землю провалился… Бедная мадам Эльза, она пождала-пождала и уехала к своим в Германию. Распродала имущество и уехала. Имущество — так, одно название, жили бедно. Я тоже все прикидывал тогда, не купить ли мне пианино.
— Стало быть, она уехала в Германию, — в мучительной задумчивости сказал Гаврилеску. — Давно она уехала?
— Давно, давно. Как Гаврилеску пропал, несколько месяцев спустя. Осенью будет двенадцать лет. В газетах даже писали…
— Интересные дела, — лихорадочно зашептал Гаврилеску, начиная обмахиваться шляпой. — А если я вам скажу, если я скажу, что не далее как сегодня утром, и даю вам слово чести, что я не преувеличиваю, что сегодня утром я с ней разговаривал… Больше того, мы обедали вместе. Я могу вам сказать и что мы ели на обед.
— Неужто она вернулась? — спросил трактирщик, вытаращив на него глаза.
— Нет, она не вернулась.
Он поклонился и вышел.
Держа в одной руке шляпу, в другой платок, он сонно брел, подолгу отдыхая на каждой скамейке. Стояла ясная безлунная ночь, и на улицы уже выплеснулась свежесть садов. Сзади его нагнала извозчичья пролетка.
— Куда, барин? — спросил извозчик.
— К цыганкам, — ответил Гаврилеску.
— Садитесь, докачу за пару двадцаток, — пригласил извозчик, придерживая лошадь.
— Очень сожалею, но я не при деньгах. У меня осталась сотня с мелочью. А сотня — это только за вход к цыганкам.
— Какое там, — со смехом возразил извозчик. — Сотней не обойдетесь.
— Я столько платил сегодня днем, — заверил Гаврилеску. — Доброй ночи, — добавил он, продолжая свой путь.
Но пролетка пустилась за ним шагом.
— Душистый табак, — заговорил извозчик, втягивая в ноздри воздух. — Из генеральского сада. Я потому и люблю здесь ездить по ночам. Есть седоки, нет седоков, я заворачиваю сюда всякую ночь. Страсть как люблю цветы!
— У вас артистическая натура, — сказал Гаврилеску с улыбкой, садясь на скамейку и прощально махая рукой.
Однако извозчик подогнал пролетку поближе, вытащил кисет и стал скручивать цигарку.
— Люблю цветы, — повторил он. — Лошадей и цветы. Я по молодому делу кучером служил на похоронных дрогах. Вот была жизнь! Шестерка лошадей, черные с позолотой попоны и цветы, цветы, пропасть цветов. Эх, где она, молодость, где оно все! И я старик, и кляча у меня одна, и таскаюсь я по ночам, как проклятый… Стало быть, к цыганкам? — переспросил он немного погодя, попыхивая цигаркой.
— Да, по личному делу, — поспешил объяснить Гаврилеску. — Я к ним заходил сегодня, и после вышла какая-то неразбериха.
— Ох, эти цыганки… — сокрушенно протянул извозчик. — Если бы не цыганки, — добавил он, понизив голос. — Если бы не они…
— Да, — поддержал Гаврилеску. — Вот и все то же говорят. Я имею в виду, в трамвае. Когда трамвай идет мимо сада, только и разговора, что о цыганках…
Он поднялся и зашагал дальше, пролетка потащилась за ним.
— Свернемте здесь, — предложил извозчик, указывая кнутом на переулок. — Маленько срежем… И мимо церкви проедем. Там тоже табак. Он, правда, не то что генеральский, но все равно вы не пожалеете…
— У вас артистическая натура, — задумчиво повторил Гаврилеску.
У церкви они остановились подышать благовонным воздухом.
— Как будто там еще что-то, кроме табака, — заметил Гаврилеску.
— Да там каких только не бывает цветов! Особенно если похороны, так тут уж нанесут! И под утро от них самый запах… Я частенько важивал сюда покойников. Вот жизнь была!..
Он с посвистом тронул и снова пустился следом за Гаврилеску.
— Осталось всего ничего, — сказал он. — Садились бы уж.