У дороги
Шрифт:
Агнес поставила локти на стол и подперла ладонями голову.
— Куда как хорошо, — сказала она в пространство. И вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.
— До чего же я буду тосковать, — сказала она.
Она долго плакала, закрыв лицо ладонями. Потом уронила руки на стол. И взглянула на Катинку: «моя прелесть» чуть подалась вперед и опустила руки на колени, по ее щекам медленно катились слезы.
— Какая же вы добрая… — сказала Агнес, потянувшись к ней. — Моя прелесть…
Через неделю Агнес Линде
Семейство Абель было точь-в-точь стайка голубков. Друг с другом разговаривали не иначе, как сюсюкая и повизгивая:
— Меня он зовет Мушка-душка, — говорила вдова. — Всем-то он нам придумал прозвища.
В присутствии посторонних жених с невестой сидели, развалясь на стуле, потом кто-нибудь из них говорил «Путя-Кутя», и оба исчезали из комнаты.
— Это у них особый язык, — объясняла вдова. Особый язык несколько озадачивал посторонних.
Когда гости собирались уходить, приходилось минут десять кричать: «Пуся!» «Дуся!»
— Наверное, они в саду, — говорила вдова.
Пуся и Дуся вечно торчали в саду, они прятались повсюду, где кусты давали мало-мальски густую тень.
Из кустов Пуся и Дуся выходили красные и ошалелые.
Луиса-Старшенькая и карапуз-жених вели между собой нескончаемую пикировку. Карапуз осыпал свояченицу родственными поцелуями и щекотал ее за дверью.
В гостях все трое клевали носом и прятались по углам. За столом вдова сладким голосом говорила «своей троице»: «Пуся-Туся». Она сама толком не знала, что это значит.
Дома по вечерам света не зажигали.
— Мы сумерничаем всей семьей, — говорила вдова. Карапуз сидел на диване между Пусей и «Лисе-Лусей».
Фрекен Иенсен и вдова изредка произносили в потемках словечко-другое. Диван поскрипывал в ответ. Так продолжалось часами.
Возвратившись домой, фрекен Иенсен целовала мопса в холодный нос.
А Пуся и Дуся шли полями к вечернему поезду. Они прогуливались по платформе и заглядывали друг другу в глаза. Стоило им замедлить шаг, и карапуз целовал Пусюсю в ушко.
Катинка сидела на скамье на платформе, закутавшись в синюю шаль Хуса.
После ухода поезда она еще долго слышала, как жених и невеста воркуют, возвращаясь домой через поле.
Катинка вставала и шла в комнаты. Дни становились короче, чай приходилось пить уже при свете.
— Зажги лампу, Мария, — говорила она.
Мария вносила лампу и ставила ее на фортепиано. Свет падал на осунувшееся личико Катинки, на ее бледные, прозрачные руки, лежавшие на клавишах.
— Скажи Баю, чтобы шел пить чай, — говорила Катинка. Вставая, она опиралась на фортепиано. Она всегда чувствовала такую усталость, будто ее ноги были налиты свинцом.
Они пили чай, за грогом Бай читал газеты.
Катинка открывала книгу, взятую из библиотеки. Это всегда были какие-нибудь «новомодные» книги. Агнес и Андерсен вечно спорили из-за них.
Раскрытая книга лежала возле лампы. Катинка еще ни разу не прочла больше двадцати страниц: правды в этих книгах не было, и вымысла, который отвлекал бы от горьких дум, — тоже.
Она вынимала альбом со стихами. Она переписала туда «Марианну» и поставила дату. Перед тем как убрать альбом в ящик, она подолгу стояла перед открытой шкатулкой. В ней лежал маленький японский поднос, обернутый в пожелтевшую фату.
Иногда она выходила в кухню. Здесь у нее тоже было излюбленное место — в уголке на колоде для разделки мяса. Мария шила за столом при свете восковой свечи и болтала без умолку. Преданная душа, она хранила верность старой любви.
Она всегда говорила о Хусе и о том, как пусто без него стало.
Катинка молча сидела в своем углу. Иногда она вздрагивала, точно от холода, и крепче прижимала руки к груди.
Мария продолжала болтать, и свет одинокой свечи падал на ее крупное румяное лицо.
— Не пора ли на боковую, — говорил Бай, открывая дверь.
— Сейчас, Бай… Спокойной ночи, Мария.
5
Осень окутала поля унылой туманной дымкой. Небо было покрыто тучами, и дни тянулись в полумгле от ночи до ночи.
— Подбодритесь, дорогая фру, — говорил молодой доктор. — Вам надо взять себя в руки.
— Хорошо, доктор.
— И надо гулять. Вы должны побольше двигаться. У вас упадок сил.
— Хорошо, доктор, я буду гулять.
— Ну, а что слышно новенького? — Доктор вставал. — Пишет ли вам фрекен Агнес?
— Недавно было письмо.
— Говорят, Андерсен собирается уезжать…
— Я тоже слышала, — говорит Катинка. — Все разъезжаются…
— Почему же, милая фру, кое-кто остается…
— Да, доктор, мы остаемся.
— Не нравится мне что-то здоровье вашей жены, — говорит доктор в конторе, закуривая сигару.
— Тьфу, черт, скверная история, — говорит Бай.
— Упадок сил… Ну, всего доброго, начальник.
— Черт побери… Всего наилучшего, доктор.
— Тебе надо больше ходить, Тик, — говорит Бай, проводив товарный поезд. — Ты ничего не делаешь, чтобы поправиться.
Катинка ходит. Она бредет через поля, несмотря на ветер и слякоть.
Она идет в церковь. Задыхаясь, присаживается отдохнуть на каменном выступе в церковном дворе. За белой оградой тянется плоское кладбище, где уже отцвели цветы. Только кусты самшита торчат вокруг стоящих торчком крестов с именами покойников.
Домой Катинка возвращается лугами. По мосту с шумом проносится двенадцатичасовой поезд и исчезает вдали. Некоторое время клубы дыма еще выделяются в серой мгле пятном потемнее, потом рассеиваются.