У истоков Третьего Рима
Шрифт:
1. Казанские дела
До обидного буднично и хлопотно принял славную державу отца Ивана Великого новый великий князь московский Василий осенью 1505 года. Не было в столице никаких торжественных обрядов и священных посвящений его на царство, что вольно или невольно напомнили бы подданным великого князя о несчастном царевиче Дмитрии-внуке, пышно венчанном на царство Русское и в один черный миг свергнутом с престола и заточенном в темницу. Не до пышностей престольных было, тем более тогда, когда разрастался клубок проблем и хлопот государства Московского в связи с казанскими и литовскими делами.
Против Москвы восстал ее вассал хан Казани Мухаммед-Эмин. А в Литве, демонстративно бряцавшей оружием против восточного соседа, только
Многие тогда на Руси склоняли 26-летнего Василия к проявлению воистину царского великодушия взошедшего на престол дяди к поверженному опальному племяннику Дмитрию. А главным ходатаем за царевича был прямодушный и мужественный военачальник Василий Холмский.
– Царь всегда милостив к сирым и поверженным. Негоже, государь, продлевать страданиям Дмитрия. – ненавязчиво, но настойчиво наставлял Василия, потупив глаза и тяжело, по медвежьи переминаясь с ноги на ногу, глава Боярской думы Василий Холмский, выражая чуть ли не общее единодушное мнение московской родовой аристократии. – Твой покойный батюшка у внука прощения просил за содеянное с ним, поставив на царство достойного из достойнейших своего сына Василия…
– Да какой же я царь. – отшучивался с холодными насмешливыми глазами Василий. – Даже на царство нет времени и желания быть венчанным. Вот так-то, друг ситный.
Знал дядюшка Василий, что в схватке за московский престол – причем не на жизнь, а на смерть с племянником Дмитрием – он мог опираться только на худородных дьяков и мелкопоместных дворян. А московская боярская и княжеская аристократия ему в этом смертельно опасном деле никак не помощник, – скорее враг и очень и очень опасный, которой великокняжеский палец в рот не клади, тут же откусит по локоть, а то и по плечо с шеей.
Холмский скрипел зубами, оглядывался назад на понурое окружение своих ближних думских бояр, пожимал зябко плечами и понимающе покачивал головой. Снова государь уходит от серьезного душеспасительного разговора со своим шурином. А ведь было такое доброе время, когда скоропостижная смерть сестры Василия Феодосии ровно через год после её свадьбы с Василием Холмским, казалось, сдружила, сблизила в горе двух Василиев. А ныне Холмский с горечью осознавал, что в их дружбе и близости при государе Иване случился едва заметный предел и надлом. Правда, не столь заметный для постороннего глаза, когда новый государь явно недоволен решимостью своего шурина заступиться за Дмитрия-внука. С подозрением относится Василий Иванович к скромным попыткам своего шурина-тёзки вместе с московской боярской партией вытащить царевича из темницы на свет божий. И потихоньку отдалял его от себя, из ближайших родичей-соратников переводил втихую в соперники или даже в будущие враги.
Холмский сделал решительный жест, повелевающий удалиться боярам и оставить их с государем наедине. Выждал, когда те, нерешительно потоптавшись, скрылись за дверью – а ведь поначалу планировалось их живое непосредственное участие в разговоре с государем – и сказал с болью в душе надтреснутым голосом:
– Ну, как, государь, может, снизойдешь и уважишь боярскую просьбишку? Может, все же простишь безвинного племянника, незаслуженно осужденного на самую тяжкую неволю? Считай, не за него одного Дмитрия хлопочем, за его отца, великого князя Ивана Младого – люб тот всегда был московскому боярству, без него мы бы никогда от татар хана Ахмата на Угре не отбились. Никогда, до гроба не забуду, как мы с ним там стояли, как он мне открылся там великою, чистою душою…
– …Первого полководца Руси… – иронично пробубнил Василий и бросил на Холмского цепкий взгляд. – Или второго – после тебя?.. Там на Угре еще был один великий полководец – мой родич князь Удалой, тоже небось считал себя первым…
Холмский
– В память о герое Угры Иване Младом освобождение из неволи его единственного сына, безвинного страдальца, на небесах засчитывается. Засчитается тебе, государь на небесах, поверь мне. А в противном случае может и лихо по божественному промыслу выйти. Вроде как худо царевича скрывать от глаз людских в тесной мрачной темнице, без света солнечного дни свои, что неотличимы от ночи коротать. Не божеское это занятие над достойным человеком зло учинять, когда этот человек рвался в бой с литвой поганой вместе с полками князей Шемячича и Стародубского, готов был за своего славного деда ради славы Москвы голову сложить…
Василий недовольно и высокомерно смерил Холмского тяжелым немигающим взглядом. Он уже тихо ненавидел их обоих, воинственного пленника и его добровольного высокопоставленного защитника. Помнил хорошо дни счастья племянника и своего собственного уничижения, опалу прежнего главы думы Патрикеева, стоявшего горой с казненным Ряполовским за Дмитрия-внука в страшном династическом противостоянии. Помнил и восшествие на освободившееся место Патрикеева самого Холмского, поддерживавшего тогда царицу Софью и Василия. И вот новый глава думы Холмский хлопочет о смягчении наказания Дмитрию, лезет со своими назойливыми советами высвободить царевича из заключения, взять даже его в казанский поход под свою руку, бьет на жалость молодого государя. Как это называется? Может, они, все знатные московские бояре давно снюхались с Дмитрием и только жаждут согнать с престола Василия и посадить туда сына покойной честолюбивой Елены Волошанки?.. А его, дядюшку Василия, к ногтю ради будущей славы племянника?.. Накось выкуси, жалостливый шурин! Заметался ты думский голова, то ты против царевича, то за него хлопочешь. И это в лихое время измены казанского царя.
– А не кажется ли первому боярину, что есть более важные дела в нашем государстве? Не кажется ли ему, что измена казанская требует московской мести в первый черед, а далее идет литовский вопрос с сохранением союзнических отношений Москвы с Крымом… А остальное может и подождать, в том числе и снятие опалы с Дмитрия не к спеху, приложится к основным первоочередным делам. Не так ли, дорогой князь Василий?..
Холмский помрачнел ликом, насупился и засопел. Ему свысока, как выскочке-мальчишке указали на его истинное место и положение, на исполнение главных первоочередных обязанностей, от которых главе думы нельзя никак не убежать, ни уклоняться.
– Государь… – Холмский хотел снова что-то ввернуть жалостливое и душещипательное про освобождение Дмитрия даже в круговерти неотложных казанских и литовских дел. Но только рубанул с досады ладонью, как саблей, воздух. – Казань так Казань…
– Вот и сошлись в едином мнении государь с первым боярином насчет главного дела… – Высокомерно улыбнулся одними уголками губ Василий. – Есть у тебя, Василий, шанс отличиться, как, впрочем, и помочь моему племяннику, за которого ты ходатайствуешь…
– Это как?. Если это как-то поможет узнику, я готов. Приказывай, государь, что мне делать? – спросил в лоб с присущим ему прямодушием Холмский.
Василий негромким ровным голосом пересказал первому боярину печальные новости, которые только что привез гонец из московского войска, приготовившегося к осаде Казани. Конная и пешая рать, возглавляемая братом Василия Дмитрием, воеводами Бельским и Шеиным, князьями Курбским, Палецким и Ростовским, вышла в конце мая на берег Волги близ Казани. В жаркий день уставшее от похода московское войско во время первой же лобовой стычки с обороной казанцев не заметило, как в тыл им исподтишка зашла конница татар и ударила по обозам и арьергарду, отрезав войско от судов и смешав московские построения и порядки. Множество русских оказалось зарубленными острыми татарскими саблями, еще больше попало в позорный плен, а сколько потонуло в топком Поганом озере на подступах к Казани, уже неведомо никому кроме Господа.