У каменных столбов Чарына
Шрифт:
Много раз я бывал в пустыне, не в этой, так другой. И знаю — нового будет мало: такой же песок и те же растения. Но каждый раз при встрече с пустыней охватывает волнение…
Земля эта кажется мне живой, не в том смысле, что здесь много живности, а сама земля будто живая… Я смотрю на холмистую гряду барханов, что поднимается в полукилометре от моря, а эта живая песчаная цепь угрюмо смотрит на меня и наш лагерь.
Впечатление — не обман, земля действительно живая, и я постепенно постигаю это.
Низина, что лежит между морем и барханной грядой, совсем еще недавно была морским дном.
— Хруп, хруп, хруп, — раздается во время ходьбы, ломаются под ногами ракушки-сердцевидки, сплошным толстым слоем покрывшие землю. Путается в ногах, сухо шелестит морская трава-чалан, оставленная морем на суше. Бурая эта трава лежит большими горбатыми кочками по всей низине от моря до барханов. Подует сильный ветер и вдруг — что такое? Бегут один за другим круглые неуклюжие звери, похожие на медведей. Так ведет себя на суше морская трава-чалан…
Ветер властвует над морем. По его прихоти оно то отходит, далеко обнажая берег, то, наоборот, наступает на сушу. Поэтому вблизи от моря всегда мокрая земля. Все здесь истыкано острыми следами сайгаков и джейранов. И волки приходят сюда, прячась за кучами чалана, подкарауливать добычу. А дальше, куда не достают никакие волны, надуло песчаную рябь, и по ней уже принялись в рост пустынные травы и кустарнички: лебеда да кое-где молодые ростки тамариска.
Полуденные песчанки обживают «морское дно», выкопали себе норки в песке и с писком убегают в них при приближении человека.
Вот оно — живое движение земли! Пустыня наступает на море, постепенно, но уверенно покоряя его.
Еще дальше от воды высокая песчаная гряда, она неподвижна, но похожа на стремительный вал, катящийся на море. На гребнях барханов цепко держаться кривые узловатые кусты — джузгуны, увешанные, как елочными игрушками, красноватыми шариками плодов. Шарики отрываются от растения и наперегонки катятся по крутому склону бархана в низину. Тоже наступление пустыни.
По песку, то вверх, то вниз тянется двойной след, будто прошел миниатюрный гусеничный трактор. Черепаха! Забралась на высокий бархан и смотрит с высоты на открывшийся синий простор. Вытянула вперед морщинистую шею, по-старчески жует челюстями, будто размышляет… Постояла и повернула обратно. Дальше нельзя, не пришло время…
У КАМЕННЫХ СТОЛБОВ ЧАРЫНА
Много в Семиречье географических названий странных, волнующих, загадочных: Тасмурун, Кетмень, Хан-Тенгри, Алтынэмель…[6] А в слове Чарын есть что-то чарующее. В одном этом названии целый рассказ из намеков, предположений, догадок…
Река Чарын протянулась от истока до впадения в Или на триста пятьдесят километров, течет она среди горных ущелий, стиснутая отвесными скалами, потом выходит на просторы ровной глинисто-песчаной пустыни.
Не сразу, а может быть, и не всякого поразит своеобразная красота этой реки. Помнится, был я на Чарыне во время недолгой студенческой практики. Но тогда так весело и счастливо проходили дни, что сам Чарын отступил на второй план. Были вода и солнце, луна и звезды, но были так, как могли быть в любом другом месте.
Но Чарын не забылся… Где-то в глубинах памяти осталось беспокойство, связанное с именем этой реки, порой звучали в ушах плеск воды и гулкое эхо обвалившихся глинистых берегов. И все тянуло вернуться к Чарыну, посмотреть на него подольше в повнимательней, поразмышлять…
Время идет. Однажды я ехал по каким-то делам, дорога пересекала Чарын. Только на миг мелькнула река и пропала. С волнением смотрел я на буйную воду, сероватую от примеси ила. Стиснутая с двух сторон отвесными скалами, она неслась таким стремительным и мощным потоком, что почти не пенилась на перекатах. Автобус промчался по мосту, и река осталась позади, но перед глазами все мелькали искрящиеся волны и курчавые зеленые туранга на берегу Чарына.
Вот нашлись попутчики, и мы втроем решили добраться до реки и провести там хотя бы дня два-три.
— Мы говорим, Африка или там — Амазонка… — сказал между прочим один из них. — Разве не так же загадочен и неясен для нас Чарын?
Вышли из автобуса перед перевалом через невысокий хребет Турайгыр и направились по накатанной автомашинами дороге на восток через ровную, как асфальт, Сюгатинскую равнину, окаймленную двумя хребтами, один из которых был так далеко, что казался лиловым. Легкая дымка стелилась над равниной, случайный ветерок гулял, где ему вздумается. Такой был покой вокруг.
— Тают вдали синие дали Синьцзяна… — проговорил один из моих попутчиков и потом все повторял эту фразу. Не знаю, откуда эта фраза, из китайской поэзии или из песни, и по ошибке повторялось здесь «вдали» и «дали», или так надо было. Но эта строчка стала неотъемлемой частью настроения, которое не покидало нас во время похода.
Путь наш длинен и тяжел. Хребет Турайгыр, вдоль которого мы идем, понизился, припал к земле, как раненый зверь. Начинается узкий пологий коридор. Дорога ушла, вильнув в сторону. Едва заметная тропа ведет куда-то по распадку между обвалившимися глыбами красной глины, среди сказочного царства причудливых фигур, столбов и строений. Некоторые скульптуры, сотворенные ветром, дождем и солнцем, напоминают суровые человеческие лица.
Вот сфинкс лежит, высокомерно глядя перед собой, словно собирается задать коварный вопрос. Там собака, а еще дальше, голова верблюда на длинной шее. Здесь, кажется, и должно наступить то мгновение, когда так радостно осознавать себя малой песчинкой среди величавой природы.
— Стойте! Слушайте… Вода шумит.
Снизу, издалека, ветерок приносит шорох, похожий на тот, с каким маленький жук выбирается из спичечного коробка.
Как тут хорошо! Но беспокоит неприятное ощущение — вдруг там, у реки, все истреблено, изломано, разрушено? Странное это чувство, но я не считаю его необычным для человека второй половины двадцатого века.