Шрифт:
Москва, пятидесятый год. Время для страны не менее жестокое, чем военное. И не менее эпохальное. Впрочем, для России любые времена — эпохальны, жестоки, переломны. Такая уж история у России. Люди бились в труде, восстанавливая разрушенную, наполовину сожженную страну, в соленом поте зарабатывая хлеб насущный. Мать Робки работала на сахарном заводе имени Мантулина, что располагался на Красной Пресне. Работа была адовая, и мать изнемогала от усталости, особенно в ночные смены. Приходила домой злая, всегда кого-то ругала — то бригадира, то начальника смены, то еще кого-нибудь.
Частенько в их коммуналку заглядывал участковый уполномоченный Гераскин. Приходил, важно покашливал, потирал сизый нос и красные толстые щеки, спрашивал:
– Ну, как живете тут? — и почему-то при этом всегда смотрел на Робку и строго хмурился.
– Живем, что нам сделается! — весело отвечала мать.
– Гляди, Люба, старшего недосмотрела, так теперь младшего не проворонь.
– Не каркай, Гераскин! — отмахивалась рукой мать. — Без тебя веселья хватает.
– Я не каркаю, я предупреждение делаю по долгу службы…
Старший брат Робки Борис, или, как его звали во дворе, — Бобан, сидел в тюрьме, и из-за этого обстоятельства Робка занимал во дворе, да и во всех замоскворецких переулках положение особое.
Бывало так. Учительница вызывает какого-нибудь родителя в школу и говорит:
– Ваш сын стал хуже учиться. За последние две недели заработал четыре двойки и пять троек.
– Дома мы за ним смотрим, — уверяет родитель. — Но вот улица... Наверное, чье-нибудь дурное влияние…
Родитель говорил «чье-нибудь», а думал про Робку и наконец осторожно спрашивал:
– Вы не замечали, он не дружит с Робертом Крохиным?
Квартира, где жил Робка, населена была густо. Он, мать, отчим и бабка (по отцу) жили в большой двадцатиметровой комнате. Бабка была совсем старая и редко выходила на улицу. Дни напролет она просиживала у окна, смотрела во двор. Смотрела, как ходят по двору люди на работу и с работы, в магазин и из магазина, как играют ребята в лапту или в салочки, а подростки режутся под грибком в карты. Бабка смотрела и все время молчала. Иногда просила:
– Унучек, помоги на улицу выбраться…
Она прислонялась к Робке всем своим дрожащим, высохшим телом, крепко хватала за руку, и они медленно, до одурения медленно, спускались по лестнице, ползли по двору, как улитки. Наконец бабка усаживалась на скамеечке и, с хрипом и бульканьем вдыхая воздух, говорила:
– Ну, иди гуляй... э-эх, милый ты мой…
И почему-то смотрела на Робку с грустью и сожалением. Может быть, потому, что прожила она уже длиннющую жизнь и знала, почем фунт лиха и сотня гребешков, а Робке это удовольствие еще предстояло.
Выражаясь литературно, его жизнь вступала в самую прекрасную пору юности.
– Он плохо кончит, — говорил отчим, — хамство из него так и прет…
– Оставь ребенка в покое! — резко отвечала мать.
– Это уже не ребенок, а целый солдат... — возражал отчим.
– Типун тебе на язык с лошадиную голову! Робочка в институт поступит.
– Один у тебя уже обучается... в университетах... — усмехался отчим, намекая на Бориса, который сидел.
– Я тебе за твои слова поганые знаешь что сейчас сделаю! — наступала на него мать, сжимая кулаки, и выражение ее лица действительно не обещало ничего хорошего.
– Ну ладно, Любаша, просто так сказал... ну, пошутил, ей-богу... — пугался отчим.
Жили в коммунальной квартире еще несколько семей. В пятнадцатиметровой комнате Егор Богдан — слесарь с «Красного пролетария» с женой Зинаидой, дочерью Катей и сыном Володькой, ровесником и дружком Робки. Рядом с Богданами в двух комнатах проживал музыкант Игорь Васильевич с женой Ниной Аркадьевной и дочкой Леной, белобрысой, худосочной девчонкой. Игорь Васильевич играл в ресторане «Балчуг» вместе со слепым аккордеонистом. Дальше, рядом с кухней, жил инвалид войны, одноногий старшина Степан Егорович, кавалер двух орденов Славы... На противоположной стороне в большой комнате обитал мрачный холостяк Семен Григорьевич, работавший бухгалтером на швейной фабрике, а рядом, в маленькой комнатушке, проживала древняя старуха баба Роза. Как ее отчество, никто в квартире не знал. Баба Роза потеряла в войну всех родственников — мужа, двоих сыновей и дочку.
По ночам она обыкновенно не спала, а сидела в темноте на кухне и курила папиросу за папиросой, смотрела в окно — кухонное окно выходило на улицу, на редкие огни фонарей. Короче говоря, плотно была населена квартира, жильцы теснились, как кильки в банке. И так или примерно так жили во всем доме, да и в других домах Замоскворечья. Как и во всей Москве... как и во всех других городах России, может быть, только хуже... Впрочем, за некоторым исключением. Но об этом позже…
Отчим пришел к ним в дом через год после того, как посадили брата Борьку.
– Робка! — решительно сказала мать и сверкнула огненными голубыми глазами. — Это Федор Иваныч…
Он с нами жить будет!
Робка часто слышал во дворе и от соседей, что мать у него «видная баба, все при ней» — ну просто «черт в юбке», и связываться с ней опасно.
Сообщение свое Робкина мать сделала на кухне, в присутствии почти всех обитателей квартиры. Стоял обычный гвалт и шум, но после заявления матери наступила тишина. Даже стало слышно, как капает вода в умывальнике.
– Ай, Люба... ай, недотрога, — после паузы тонко пропела Нина Аркадьевна. — Правду говорят, в тихом омуте черти водятся.
– Почему в тихом! — засмеялась Люба. — Мы ничего от народа не скрываем! Наше дело правое!
– А женишок-то того... сильно бывший в употреблении... — промычал старшина Степан Егорович.
Он стоял в дверях своей комнаты и с непонятной грустью смотрел на Любу.
– А вы думали, на ней Петр Алейников женится? — хихикнула Нина Аркадьевна, поправляя бигуди в волосах.
– На себя погляди! Страшней войны, а туда же, рот разевает! — огрызнулась Люба и посмотрела на Федора Ивановича. — Ну, раздевайся, чего стоишь? Бабка сидела у кухонного стола и, повернув голову, молча изучала пришельца, полноватого, если не сказать — обрюзгшего, почти совсем лысого человека в затрепанном полосатом пиджаке и несвежей рубашке.