У коленей Ананке
Шрифт:
Она внутренне напряглась и закинула ногу в высокое стремя. Другое усилие потребовалось от нее, чтобы сгруппировать забывшее конскую спину тело, подтянуть его ко стремени и перевалить себя через смутившуюся кобылу. «Нет, все-таки, я чрезмерно тяжелая, – подумала мать, охнув и наконец-то вжав дрогнувшую левую ногу в стремя, немилосердно отворачивая в сторону правое и причиняя охающей лошади неудобство. Тем временем легкая Рада так же незаметно и просто вывела Гнедка из ворот загона и обернулась, чтобы послать воздушный поцелуй задумчиво стоящему Дмитрию. Паулетта вздрогнул и ответил на ее зов, попытавшись тщательно выпятить губы в ее сторону. Мальчик в очередной раз сплюнул и подошел к невиданному чуду из мира стражей.
– Эй, а ты когда поедешь? – спросил он маленького стража. – Пау-лет-та. Красиво-то
– Никак не можно, – с достоинством ответил тот и пояснил. – Мне надобно наблюдать.
Он подошел к Сонечке и повел ее внутрь.
– Выбирай коника пока. Посмотри, какие они красивые. Вы ведь нам поможете? – спросил он крестьянина.
– Завсегда ради, – поклонился тот, вспомнив старинную формулу вежливости обращения к барчуку. – Но ведь вам велели понаблюдать за выездом?
– Да, конечно, – кивнул Паулетта. – Так мы и сделаем, только вот мне понравился тот рябой.
– Это кобыла в яблоках, – кивнул головой крестьянин. – И вообще тяжеловоз. Ездить на нем легко, но не быстро, неужели же вы можете себе выбрать такую рабочую лошадку?
– Был бы рад, – сказал Паулетта, – прокатить на ней и себя, и Сонечку. Но мне надо выйти и посмотреть, как катаются наши матери. Ах! – воскликнул он и выбежал вместе с Сонечкой из тесного душного загона. – Как же лошадям нравится бывать на свежем воздухе! Это так великолепно, посмотри, как едет Рада! Да она точно цыганка!
Тонкая фигура Рады – черные волосы близ гнедой гривы – брала все новые препятствия, не останавливаясь перед клумбами тюльпанов, забавно щекотавших живот Гнедка, возле которого, так получилось, Паулетта заметил странное, как будто не принадлежавшее тому нечто. Но не успел он об этом задуматься, как из-за поворота показалась фигура матери на Арме, которая издалека кричала:
– Смотрите на меня!
Крестьянин и его жена вместе почти что не захохотали, наблюдая за тем, как нескладно фигура матери ударяет при каждом движении сильных ног вороной кобылы.
– Йееех, с ветерком! – сказала она, остановила лошадь уздцами и подвела ее к Паулетте. – Ты можешь попробовать на нее сесть, я вполне ею довольна. Сейчас, – произнесла она и взяла его правую ногу, всаживая ее в слишком высокое для него стремя.
Крестьянин встал с другой стороны и подтянул левое стремя еще выше, пытаясь взять левую ногу Дмитрия и закрепить ее там.
«Черт, похоже, никакая это не Паулетта», – подумал он и озадаченно уставился на лицо мальчика-девочки, отметив характерный для того нос и одновременно розовую верхнюю кофту с отглаженным воротничком. «Они все извращенцы», – подумал он еще раз. «Чертовы нелюди, живут не пойми с кем там, летают на разных вертолетах, едят возле колонн, а понятия не имеют, как отличить жеребца от кобылы».
Паулетта теперь смотрел на него снизу вверх и спрашивал:
– Как пустить ее покамест шагом, хозяин?
Крестьянин взглянул в светло-серые глаза и покорился извращенцу – в который раз за день.
Глава пятая. Мировое дуновенье
В траве было много ярко-желтых цветков, имя которых как-то назвала ему Рада, – одуванчики. Еще не время, чтобы они изменили свое сияние на бледность маленьких белых парашютов, с большой копией которых все взрослые высаживались на полуостров ввиду Соседских войн. Ему обещали, что когда-нибудь и он сможет участвовать в них, но только после того, как побывает у философов. Светило солнце, и он лежал, отпустив Гнедка гулять по полю и питаться длинной, похожей на осоку траву, о которую он как-то порезал палец, но решил вытерпеть боль, чтобы мать погладила его по голове и назвала хорошей, храброй девочкой. Как прекрасен мир, но сколько имен трав он не знает! Что такое мать-и-мачеха, и стоит ли ей изменить свое название на какое-то другое? У него нет матери, кроме той, которая так себя назвала, но ей не верит даже Сонечка, которая заболела и осталась дома. И нет у него мачехи, потому что все взрослые женщины могут быть вторыми или третьими, или поза… третьими женами его отцов – как они называются? Философы его научат, равно как и Рада. Эх, хорошо быть философом и уметь назвать каждую травинку, даже если она режется! Когда ты ее называешь, она понимает, что она твоя, ты можешь взять ее имя и перекатывать
Сегодня, кстати, с самого раннего утра он ел с малявками, некоторые из них были младше его на год. Ему объяснили, что Сонечка может стать ему женой, а они не могут.
– Это как? – спросил он.
– Мы тебя обманули, – сказал тот Павел, живот которого наклонялся над форменным ремнем.
– Зачем? – простодушно спросил он, доедая в своей комнате печенье.
– Так… – промолвил тот, задумавшись. – Ты был слишком к ней привязан.
– А вы хотели, чтобы я любил малявок? Но они ж лежат обернутые, как куклы, говорят ерунду, махают руками, у них большие головы, как у цветков пиона, – прибавил Паулетта.
– Я смотрю, ты многому выучился, выезжая на Гнедке рано поутру, – ухмыльнулся Павел.
– Наши книжки многому не научат, да и пикчи, как только я на них нажимаю, ничего не дают. Сделайте компьютеры с запахом и такие, чтобы я мог чувствовать мех цветка, – пожаловался Паулетта.
– Сделаем, – сказал Павел, – когда ты вырастешь.
– Почему только тогда? – прибавил Паулетта. – Ты должен обещать, ведь тебя зовут как меня. Моя мать сказала, что у нас один святой покровитель. Это как? Наш покровитель Алексеев, нет?
Павел нахмурился и обвел взглядом детскую.
– Ты больше не боишься, когда у тебя берут игрушки?
– Нет, их берет Сонечка. Я люблю ее. Ведь мы поженимся, так?
Павел еще раз вздохнул, отчего его живот еще больше вырос над ремнем, а крайняя золотая пуговица напряглась и попыталась вылететь с его форменного мундира.
– Это тебе тоже объяснят философы. Хотя… Ты знаешь, как получаются лошади?
– Нет, не совсем, – признался Паулетта, – мальчишка со двора говорят, что родителей лошадей специально готовят, поэтому мой Гнедко не может стать парой для вороной лошади Сонечки, она, мол, слишком красивая, у нее тонкие ноги, а у Гнедка нет.
Павел сделал утвердительный кивок головой.
– Я необязательно женюсь на Сонечке, ведь у нее такие большие и круглые уши, – пояснил Паулетта. – Но я девочка, ничего страшного не будет от нас с ней.
Павел встал и шумно выдохнул, похлопав себя по колену.
– Чтоб я больше этого не слышал, Дмитрий!
– Нет? Ты объяснишь или опять философы, – подергал его за штанину Паулетта.
Солнце пригревало, и роса, остановившаяся на длинной колючей травине, сползала вниз. Ему было по-прежнему холодно в своем запачканном печеньем для Гнедка мундирчике. Что поделаешь, у того были такие большие зубы, размером с целый глаз Паулетты, только желтые и неопрятные. Иногда ему хотелось взять щетку и провести по ней вдоль и поперек зубов, но странно смотревший на него мальчишка говорил, что лошадь умеет сама себе их вычищать травой, а Гнедко просто старый. У него на жилистой шее были проплешины, похожие на укус моли ковра, и очень часто Паулетта проводил по ним пальцем, дотрагиваясь до теплой розовой кожи. Мальчик, которому он не нравился, говорил, что цветы живые, однако Паулетта никогда не видел, чтобы они поводили хотя бы одним из своих лепестков, лишь качались в траве. Один философ, к которому Паулетта пришел, сказал, что цветок и девочка и мальчик и потому может сам производить себе ребенка в маленькой потаенной комнате где-то в самом цветке, а то, что выпустит одуванчик и разлетится по всему свету, должно упасть в землю, занырнуть туда, как в одеяло, и потом встать. Ему было странно, что для его собственного роста, как не менее живого существа, чем цветы, полагались философы, взрослые типа Рады, которые смотрели за ним и учили, как правильно знакомиться с посторонними людьми, а также странные книги с рисунками и компьютеры с изображениями тех вещей, что он никогда не увидит.