У коленей Ананке

Монблазе Сесиль

Кстати, по-моему, он ни разу не видел тех людей, о которых ему рассказывали на прошлом уроке философы! Негров, например, и оке. океанцев или как их там. Да и что такое Океания, а, Гнедок? Лошадь смирно подошла, откликаясь на свое имя, и стала брать своими большими мягкими губами траву возле него, часть из нее сыпалась ему на мундирчик.

– Это же остров, правда? Земля, окруженная водой и ракушками? Я не видел ракушек, хотя тот парень… – Он упорно продолжал именовать мальчика «парнем», как он сам себя называл, говорит, что они водятся в речке, а речка находится… Если через усадьбу, которой называется деревянный дом того человека, пройти вверх, можно через холм, но надо взять право, потом лесом – то есть через разные деревья по тропинке,

и выйдешь к большой воде, там ее много, как в ванной, и нет бортов.

– И как они водятся?

– В основном они лежат на берегу уже открытые, иногда в них есть липучки, знак, что там был червяк, – неохотно сказал мальчишка. – Впрочем, шел бы ты.

– Ты неправильно говоришь, – сказал Паулетта. – Не «шел бы ты», а «не пойти ли вам».

– Но ты тут один, – возразил мальчик.

– Нет, когда ты с кем-то говоришь, их всегда много, когда посылаешь, их еще больше, – возразил маленький страж.

– Не понимаю, – честно сознался мальчик и насупил нос, на котором выступили веснянки. – Они становятся чертями?

– А что такое черти? – поинтересовался Паулетта и вошел в сарай, тень от которого падала мальчику на лоб.

– Черти – эт типа тебя, не мальчики и не девочки, они черные и мохнатые.

– Как Арма?

– Хуже, на них кататься нельзя, хотя мне говорил философ, что как-то один поц на них катался, – признался мальчик, жуя соломинку.

– У тебя были философы? – спросил Паулетта.

– Да, один даже проводил у меня экзамен и признал, что я не могу быть пригодным для повышения, – сознался тот.

– Это значит, нам с тобой нельзя общаться? – решил все-таки выяснить вопрос Паулетта, держась за загородку, за которым пребывал Гнедко, пофыркивая в предчувствии поездки носом.

– Да я бы и сам не хотел, – сказал мальчик. – Ты понимаешь?

Паулетта отвернулся, чтобы тот не видел, как у него защемило в глазу и оттуда выскочила слезинка, направившаяся по щеке, стянув кожу.

– Нет, не понимаю. Это странно. Меня все любят, хотя философ и сказал, что я не должен так говорить, потому что все – слишком обширная категория, и…

– Не знаю, что такое «категория», – сплюнул веснушчатый мальчик на землю травинку, – только ты никакая не категория, мама говорит, что ты вообще извращенец, не так тебя родили там, ногами вперед или что, а кто-то при рождении взял тебя за голову, оттого тебе и кажется то, чего нет на свете…

– Например, что? – вскинулся Паулетта, и слезинка его, остановившаяся на подбородке, капнула при гордом вскидывании головы на свету и долетела до руки мальчика. – Мне не велено ходить до реки, но скоро – очень скоро – нас будут обучать взрослые стражи, и мы дойдем до реки, переплывем сквозь нее с автоматами на плече, научимся разжигать костер и находить места по значкам на карте. Мы узнаем больше тебя! Мы научимся лечиться травами, каких у вас нет, некоторые из нас пойдут дальше и узнают, как травы на божественном языке называются…

– Это как же? – произнес мальчик, почесав в затылке.

– На латыни! Мы будем переходить через сугробы снега в повозках с лошадями, плыть около льдин, мы увидим все то, о чем ты даже не читал, – захлебывался Паулетта, не переставая смахивать кивками головы слезы.

– Но я читал… – пробовал возразить мальчик, уже всерьез озабоченный поведением собеседника. – Нас учили. Ну что ты как девочка, а?

– Потому что я девочка, как ты не понимаешь! – заорал Паулетта, шагая назад и бросаясь в него охапками соломы. – Веришь ты в это или нет!

– Нет, – просто ответил пацан и отступил к выходу. Солнце ударило пока еще неярким светом ему в лицо и высветила веснушки, как печать на документах Паулетты, рыжим по молочно-белому.

И ведь он так и не подружился с ним и не сказал ему свое имя, подумал страж, а теперь уже никогда не подружится. Солнце встало высоко и пекло ему прямо в голову, но он не ощущал ничего, задумавшись над тем, что говорили ему философы, даже ни разу не

сев на коня и не потренировавшись к предстоящей джигитовке. Возможно ли, что природа существенно ухудшилась с прошлого века, и нам не вернуть ее обратно? Вдоль его лица, занудно звеня, летала мошка. Когда она как-то села на его ладонь, почему-то выбрав этот самый невкусный, по ее обычному мнению, объект кормежки, он посмотрел и увидел, как она легко и одновременно неприятно дотронулась, перебирая лапками, до своего большого, похожего на трубку, рта и начала пить. Он упорно терпел и наблюдал, как на поверхности его тонкой, в прожилках, как у листа, ладони, образовалась небольшая капля крови, как будто мешок с зерном крестьяне прорвали, и мошка начала пить, втягивая в себя каплю, оставив странное зудящее ощущение, как ему сказали философы, от того, что она при питье положила в ранку что-то вроде слюны. «Стражи тоже должны так же поступать, – сказала как-то Рада, потряхивая его по плечу, – оставлять после себя ощущение, что-то, что мы взяли в той стране, никто другой у нас не отнимет». «Это значит – плевать в чужую страну, чтобы в ней ныло?» – спросил Паулетта. «Поноет и перестанет, – ответила Рада. «Не правда ли, я стала похожа на философа?» – вдруг спросила она, улыбнувшись краем губ. «Ты хочешь меня покинуть?» «Нет, я хочу все знать, все, что будет дальше с нами. Кто знает, от чего мы еще избавились?»

Он слышал, что когда-то земля была богаче.

«Ты, наверное, не знал, но жил когда-то далеко и давно народ – на окраине нашего Полиса, что не хотел с нами общаться, а ездил на льдинах», – говорил старший философ, темнолицый азиат с острым носом. «Нет», – подтвердил Паулетта. «Чтобы воевать с предками Полиса, он использовал оленей», – подтвердил философ. «Что такое – олень?» – спросила Сонечка, отвлекаясь от раскраски. «Древнее животное с большими рогами, мы его восстанавливаем», – прибавила помощница философа и, опустив сумку с какими-то тяжелыми вещами, из которых Паулетте запомнилась лапа птицы, которую зовут сова, она помогла ей обводить в раскраске контуры парусника. «Как его можно восстановить, если он умер?» – спросил тогда Паулетта. «Как ты можешь перезапустить процесс компьютерной игры», – улыбнулся тот.

Когда Паулетте было семь лет, его допустили к большому компьютеру и научили, куда нажимать пальцем. На экране, большом светящемся шаре, отображалось его имя, неправильно, как пояснил тот, написанное, «Дмитрий Ярошевский», и содержались словесные данные, написанные непонятными знаками. Он уже мог к тому времени разбирать часть их, но эти вроде бы, как пояснила с улыбкой помощница философа, были похожи на японскую бывшую валюту, иену, своим изображением, а все вместе содержало компьютерный язык. «Неужели экраны общаются?» – спросил он. «Да, как и ангелы между собой, – ответила та, – но компьютеры отчасти и похожи на них». То, что Бог существует, Паулетта знала с самого детства, причем не по рассказам бабушек, а из слов философов низшего звена.

«Мы просто не смогли набрать достаточно баллов, чтобы пройти в высшие», – вздыхала молодая помощница с упрямыми складками между бровей и очками в тонкой оправе. «А почему у тебя четыре глаза?» – спросила Сонечка. «Мы не смогли набрать баллов, но утратили зрение. Хотя я сама выбрала быть четвероглазой. Так модно. Это как татуировки, например. У кого-нибудь из ваших взрослых они есть?» Паулетта отрицательно покачал головой, но вспомнил, как однажды на плече красивого Павла, без выступающего живота, увидел какие-то смутно прочерченные как бы испортившейся ручкой контуры чьих-то ушей. Когда он второй раз посмотрел на него, Павел успел натянуть поправить футболку и смутился. Еще Паулетта видел буквы, но не знал какие, а спрашивать постеснялся. Ему казалось, что его имя может означать только то, что он связан какими-то узами либо с красивым короткобородым Павлом с черными маслянистыми глазами, либо с толстым и широкоскулым Павлом, и может такое быть, что кто-то из них приходится ему отцом.

Конец ознакомительного фрагмента.