У моря Русского
Шрифт:
Вот и сейчас Халиль полулежит на обитой зеленым бархатом широкой тахте. Рассеянно смотрит в окно, а мысли далеко.
Более месяца уже, покинув Солхат, живет он в карасубазарском доме. И не болезнь тому причиной. Надо было оставить этого себялюбца — хана Менгли без мудрых советов, пусть узнает, насколько пустоголов его любимый сераскир Джаны-Бек, которого он приблизил к себе и которому верит. Может быть, вспомнит, неблагодарный, кем возведен на ханский трон его отец, Хаджи-Гирей. Ведь это дело рук отца Халиля — Тегене…
Хан Менгли. так же как и отец, долгое время опирался на бея из рода Ширинов. Но
А вдруг не позовет, вкрадывается в душу бея сомнение. вдруг надумает войной идти без Ширинова войска?
Погруженный в свои думы, Халиль не слышал, как отворились резные двери покоев и к тахте подошел юноша.
— Селям алейкум, отец. Живи сто лет!
— Алим! Какие вести ты принес мне, сын мой? — Холодные глаза князя при взгляде на юношу заискрились, потеплели.
— Владыка правоверных могучий Менгли-Гирей-хан, да продлит аллах его жизнь, послал к тебе своего человека. Джаны-Бек его имя.
— Это должно было случиться, — бей довольно улыбнулся.
— Говорят, что Джаны-Бек беспощаден к тем, кто не выполняет волю властителя.
— Знаю.
— Прости меня, отец, но сердце мое в тревоге. Джаны-Бек едет не один. В его свите две сотни воинов. Я слышал, что не далее, как прошлой осенью, они, по приказу могучего Менгли, да будет благословенно его имя, убили Устамета, а его владения разорили.
Халиль сжал огромную руку в кулак и тяжело опустил на столик. Жалобно зазвенели сосуды, Алим вздрогнул.
— Что мне Устамет! Могу ли я равнять себя с этим трусливым шакалом. Если он погиб от меча Джаны-Бека— туда ему и дорога. Таков удел всех слабых. Умерь свою тревогу, Алим, сын Ширинов, и пора знать тебе — не боюсь я степного волка Джаны, не страшен мне и сам Менгли-хан! Запомни, сын мой, Менгли-хан властитель Крыма только тогда, когда этого хотим мы, знатные из знатных. У меня у одного больше воинов, чем у Менгли-хана, а доходы от соли, которыми живет владыка правоверных, не превысят и половины доходов моего бейлика. Приказы хана только тогда являются священными, когда они выгодны нам, но они не стоят и хвостика нагайки, если не полезны бею. Я доживаю свои дни и ни разу не ходил на поклон к хану. Я хочу, чтобы и ты, Алим, когда будешь единственным хозяином бейлика, высоко держал голову. В тебе течет кровь Ширинов, ты всегда должен помнить это!
— Мне удивительны твои слова, отец. Я всюду слышу и вижу, каким великим уважением окружено имя Менгли-Гирея. Да и ты сам, да умножит пророк твою мудрость, учил меня произносить имя владыки рядом с именем всемогущего бога.
Старый бей поднял руку. Крупный яхонт в перстне загорелся под солнечными лучами темно-красным светом. Издалека он был похож на большую каплю крови, вправленную в золото.
— Посмотри на этот камень, Алим. Он драгоценен, тверд и холоден. Эти свойства в нем неизменны. Но когда надо, он то горит, как солнце, то мерцает, как звезда. Мы, люди рода Ширинов, подобны этому камню. Неисчислимы наши богатства. Неизмерима наша твердость и сила, но бывает пора, когда надо славословить ханов из рода Гиреев, да продлит аллах их дни, иногда приходит время, когда игрой приветливой улыбки можно сделать больше, чем ятаганом или копьем в твердой и бесстрашной руке… А теперь скажи, сын мой, откуда ты узнал о том, что к нам едет именно Джаны-Бек? — и Халиль устало откинулся на подушки.
— Я сам видел его, ибо великий посол хана уже у нас в бейлике и не позднее, чем завтра утром, будет здесь.
Халиль поморщился, словно от боли, натянул одеяло и глухим голосом приказал:
— Скажи, чтобы великому послу готовили пышную встречу.
— Я это уже сделал, отец.
— Пусть для посла уберут комнаты во дворце.
— Я не волен давать тебе советы, отец, но будет хорошо, если Джаны поместится в твоих зимних покоях. Они все равно пусты. А для посла хана, да будут бесконечными его дни, это большая честь.
Халиль внимательно посмотрел на сына и улыбнулся.
— Твой мудрый совет достоин того, чтобы ему последовать.
Алим в знак великого послушания склонил голову и вышел, как и вошел, — неслышно.
ДЕЛА ТОРГОВЫЕ — ДЕЛА ТАЙНЫЕ
По земле идет третий месяц весны.
Солнце и южные ветры высушили степные дороги, и над ними густыми облаками носилась пыль, опережая торговые караваны.
По Муравскому шляху к древнему городу Солхату шел великий торговый путь из Руси. В столице Крымского ханства путь делился надвое: одна дорога шла в Кафу, другая — в Сурож.
Мерно шагают двугорбые верблюды. Через многие тысячи верст пронесли они тяжелые тюки с персидскими шелками и сирийской тафтой, сумы с епанчой и камкой из Малой Азии.
Тихо ползут нескончаемые длинные обозы крытых телег. Надсадно храпят длинногривые лошади, далеко по степи разносится скрип давно не мазанных колес. На телегах под полудужьями, обтянутыми выгоревшим на солнце рядном, стоят лубяные короба. В них, переложенные листьями лавра и перца (чтобы не побила моль), лежат шкуры соболя, горностая, белки и черной лисы. Смола, кожа, пенька, мед и воск чередуются в обозе с берестой, товарным дегтем и тальновыми клетками, в которых сидят кречеты и соколы.
К великому Сурожскому морю идет товар из Твери, Киева и далекой Новгородской земли.
Вместе с караваном вступил в город и Христофоро ди Негро. Накинув капюшон плаща на голову, консул проехал через площадь и постучался в ворота крепости. Здесь его знали и пропускали беспрепятственно.
Ширин-бей принял консула не сразу. Сославшись на болезнь, он не встал при его появлении с постели, а только приподнялся на подушках. У изголовья бея стоял толмач — армянин.
— Долго не появлялся ты в Карасу. Может, не знал, что друг твой болен? — спросил Халиль после приветствия.
— Не знал, благородный Халиль-бей.
— А разве Большой Кафинец тебе не говорил?
— Не говорил. Мы с ним далеко друг от друга.
— Он знает о моей болезни, хан ему передавал. Скажи, что привело тебя сюда? Ясыря у меня теперь нету, давно на войне не был.
— Я по другому делу, — сказал Христофоро и подошел к бею поближе. — Ты Карло знаешь?
— Как не знать. Сосед. Три улуса у меня купил. Говорят, доходы берет немалые. Ты тоже улус хочешь купить? Однако Большой Кафинец узнает — ругать будет.