У нас остается Россия
Шрифт:
Вспомним Иоанна Златоуста: «Творить милостыню -дело более великое, чем чудеса». Не чудес следует ждать от России, которые бы всех утешили и ублаготворили, неоткуда их взять ей, и великим даром само по себе надо считать, что она еще жива; как и она не может рассчитывать на скорое исцелительное чудо от нас. Но больше всего нуждается она в нашем милосердии, в том, чтобы по крупице и по капле принесли мы ей свою преданность, веру, любовь, труды, чистоту помыслов и чистоту жизни, разделили бы между собой ее страдания, поклонились за мученичество, встали крепкой защитой против бесей, истязающих ее плоть и дух... Чтобы как дыхание приняли мы ее в душу, заговорили ее словом, согласились на единые перемоги... Не соль посыпать на раны ее, не проклинать и не взыскивать за бедствия и нищенство, не продолжать их раздорами нужно России, а это, это,
1990
ЧТОБЫ ЗАЩИТИТЬ СОВЕСТЬ...5
Здесь правильно говорили о том, что у нас вкус борьбы не угасает, только меняются теперь ее адреса. Прежде мы боролись, как я однажды сказал, с противниками, меня поправили - с оппонентами. Пусть будет с оппонентами. Но теперь эта борьба пришла во внутренние ряды. А дальше? Будем брататься с теми, кого называли противниками, или пойдем в этой борьбе дальше и начнем взыскивать с России и набрасываться на народ? Тем более что такое в нашей истории уже было. Чему научило нас прошлое и научило ли оно все-таки чему-нибудь?
За три последних года, когда вместе с крушением прежней России сокрушена была система государственной поддержки творческих союзов, мы пережили многое. Пережили разделы и переделы внутри писательских организаций, травлю «демократической» прессы, призывы к расправе над нами во время «крестовых походов». Но самое неприятное - пережили развал государственных издательств и отлучение нас от издательств коммерческих.
Были моменты, когда казалось, что нас предал и читатель. Мы теряли общеписательскую собственность, которая позволяла рассчитывать на материальную поддержку, была определенной защитой нашего рабочего места. Но стократ хуже - случались тяжелые моменты, когда теряли уверенность, выдержит ли дьявольское глумление над собой отечественная литература и нужны ли ей наши перья.
Многие писатели, чтобы выжить физически в новой, безжалостной России, вынуждены были оставить письменный стол и пойти в сторожа, дворники, истопники... Места знакомые: не один из нас начинал свой творческий путь, когда искал в молодости занятий, которые давали кусок хлеба и оставляли время для работы над рукописями. Но на склоне лет - это, в сущности, творческая смерть.
Я сегодня скорбной памятью склоняюсь вслед ушедшим из жизни, со скорбью же мы должны склониться перед ушедшими из литературы по нужде, среди которых немало мастеров.
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...»? Можно согласиться с поэтом об избранничестве свидетелей и участников великих событий, сдвигающих миры. Но когда «минуты роковые» превращаются в годы моровые, историческая удача присутствия убивается тяжестью физического и нравственного истязания, отчаяния от картины непрекращающегося разрушения.
Все мы так или иначе несем в себе грех вины за содеянное с Россией, потому что еще десять лет назад не было в России более сильных людей, чем писатели. Общество с удовольствием позволяло себе смеяться над политическими вождями, не доверяло ученым, с тревогой наблюдало явившееся из «образованщины» национальное перерождение технической интеллигенции. Но кто, вспомним, позволил бы себе усомниться в искренности Федора Абрамова, Сергея Залыгина, Юрия Бондарева, Виктора Астафьева, Василия Белова и других, бывших воистину народными писателями, к слову которых жадно прислушивались? Доверие и уважение к ним снизу заставляло считаться с ними и на верхах.
Сейчас это напоминает мастерски срежиссированный спектакль, в котором мы играли роль трудного, затянувшегося, но все-таки выздоровления, тогда как постановщики, используя в том числе и наш протест против опасных экспериментов над Отечеством, вели дело к иному финалу. Прозрение пришло к нам поздно. И за шумными хлопотами о физическом и духовном здоровье своего Отечества мы долго не слышали шагов подкрадывающегося убийцы.
А если бы вовремя расслышали - что-нибудь изменилось бы? Это не праздный вопрос. Достоевский предрек революцию за десятилетия до ее наступления, предвидел ее во многих ужасающих подробностях, но революцию не остановил, хотя и имел огромное влияние на общество. К тому времени революция уже вживлена была в тело России, и ее микробы вовсю горячили окаянством молодую кровь. Выставленные на всеобщее обозрение верховенские и шигалевы испытывали неловкость
Вообще это не только парадокс, не только глубокое противоречие, но и какая-то тайна русской литературы: самая великая в мире, первая по художеству, по нравственной и духовной силе внушения, впитавшая эту силу из глубин народных, она во второй раз за столетие играет немалую роль в разрушении России.
Розанов, быть может, чересчур категоричен при вынесении своего приговора, когда говорит: «из всех составляющих разложителей России ни одного нет нелитературного происхождения», но как гениальный прорицатель, на пороге смерти подводивший итоги и жизни своей, и своих наблюдений, он заслуживает того, чтобы не отмахиваться и от этих суровых слов. Значительно раньше грех «косоглазия» замечает за русской литературой и Достоевский, задававшийся вопросом: «Почему у них у всех (у русских писателей.
– В. Р.) не хватило смелости (талант был у многих) показать нам во весь рост русского человека, которому можно было бы поклониться? Его не нашли, что ли?..»
Все наоборот: смелость не для обличения, а для беспристрастного показа здоровой, чистой фигуры, которая явно существовала поверх неурядства, грубости, грязи -вон куда завернул общественный запрос, которым руководили особые мастера вкусов, вон какая стояла тогда на дворе «художественная» погода!
Была, разумеется, наряду с обличительной и «лечительная», душестроительная литература, о необходимости мужества для которой говорит Достоевский. Но превосходство первой, восторженный ее прием и все увеличивающийся с годами разрыв между ними сказался на общей работе литературы. А разве не то же самое было и перед второй, перед недавней революцией? Несмотря на цензуру и остатки, лучше сказать, останки соцреализма, разве не искал читатель едва ли не в каждой новинке доказательств своей пропащей жизни и разве литература ему не поддакивала? Но было опять и встречное течение отечественное, которое помогло очнуться после летаргического сна и в полумертвом космополитическом пространстве искать родные души и родные звуки. Казалось бы, вычистили, выбрали до последней памятки - и вдруг пробуждение, подобное восстанию из мертвых. С этим не захотели смириться: тогда-то и явились со своими книжками и программами осевшие в пропагандистских кабинетах шигалевы, не успевшие закончить свое дело после пер -вой революции... Тогда-то и явилась в великом множестве уже не подтачивающая, а взрывная литература из старых и новых запасов, тогда-то и взревели телеэкраны, и полилась клокочущая грязь по всем городам и весям, пугая нас тем, что она находит прием. В том, что это нас испугало, никаких сомнений нет.
Из песни слова не выкинешь, из литературы мнения - тоже. При виде страшного разрушительного энтузиазма, охватившего Россию после 17-го года, некоторые русские писатели, в их числе Бунин, Розанов, Волошин, не удержались от проклятий своему народу и отечественной истории, больше того - от готовности (быть может, только литературной, но высказанной вслух) скорее отдаться под руку «германцев с запада или монголов с востока», нежели терпеть неисправимое российское варварство.
Не будем судить их. Мы еще не дошли до того, что испытали они. Но и они, опять же, возможно, литературно, ради словца, забывают, что каждая книга приводит в движение целые миры; задолго до результата они баловались талантливым перемежением любви и ненависти к своему народу, невольно подготовляя уродливые плоды несовместимости.
Не будем судить, они испытали много. Трудно сказать, что ждет нас впереди. Однако без проклятий, срывающихся из уст нашего брата, не обходится теперь. Упаси нас Господи когда-нибудь повторить их от себя, какие бы картины ни готовила нам судьба. Ибо откуда же у самого «дурного» в мире народа самое чистое слово и самый нежный звук, откуда у него, духовно нищего, великое созвездие святых? Да и откуда мы сами, как не из души и тела его, из его страданий и язв? Это «апрельская» литература может сослаться на свое инородное происхождение, оттого и невыносим ей русский дух, а наш-то брат с какой стати кидается на то, из чего он вылепился?