У нас остается Россия
Шрифт:
Я не напрасно заговорил о новой литературе и новых читателях. Нет нужды оговариваться, что жизнь, в какой бы трясине она ни купалась, все равно идет вперед и обновление литературы (в тематике и художественных средствах) неизбежно. Талант не имеет клеточного состава, но и он под влиянием внешних условий способен видоизменяться. Но изменения изменениям рознь. Там, на той стороне литературы, где свобода самовыражения творит «чудеса», читателей сегодня больше, и книги выходят легче. Ну и что стоит нагнуть в ту сторону перо? Нутро не пускает? Подскоблить нутро от наростов, сделать что-то вроде пластической операции. Язык не дает? Подцензурить язык, чтобы всяких бабушкиных зарослей поменьше. Полный переход туда, как правило, у нашего брата не получается. Не та порода, да его там и не примут как равного. Однако поклониться чужим пенатам из желания понравиться, позубоскалить над промашками природы в изобретении русского человека, позволить героям «мать-перемать» или обучить
В мире, где торгуют государствами, мелкая спекуляция действительно неизбежна. Но чтобы спекуляция называлась спекуляцией, нужно, чтобы рядом незыблемо держала за собой место праведная жизнь.
Повторю: народ наш спасался во все времена исконными путями. У исконного, самобытного, родного есть все для праведной, удобной, безбедной и красивой жизни. Раз -мер нашей души и свойство нашего характера слеплены им и для него. Как бы ни изгибали наши перерожденцы спины, в какие бы одежды ни рядились, в какую бы привозную ипостась ни ударялись - везде они будут чужаками и межеумками, повсюду на них будет проступать клеймо вора, обворовавшего самого себя.
Вот там, в родном, и надо искать читателя. Оттуда он и придет. Не заманивать его, не заискивать, не повышать голоса, а выдохнуть из души, как «мама», чистейшее слово, и так выдохнуть, чтобы высеклись сладкие слезы и запело сердце.
Мы умеем это делать. И мы обязаны это сделать.
1999
НАРОД, ОН СВОЙ, А ЖИВЕТ СТОРОНОЙ17
«Оголодавший, нищий народ, живущий на семи ветрах, не в силах заинтересованно-вдумчиво осуществлять дело народоправства, ему впору чиниться добывать кусок хлеба, осмотреться. И как ни трудно это будет иным, верующим в целебную силу народоправства, - им придется на опыте убедиться, как народ, отброшенный к XIV веку, займется первичной кладкой на пепелище, передав “государственное” немногим, верным, - возможно, что и с наказом. Затейливая резьба будет потом навешена, когда подведут под крышу. Строить будут под “кнутьями” Неприятное это слово. Не под ременными кнутьями рабского застенка, не под ядовито-острыми кнутьями соблазна, каким недавно гнали народ под веселую музыку к могиле, а под кнутьями жестокой необходимости».
Это Иван Шмелев, 1924 год, когда русские люди и внутри России, и в зарубежье начали предполагать и планировать, как, какими силами и средствами удастся поднять из жестокой разрухи их уцелевшее Отечество. Припоминая эти слова, снова и снова приходится только диву даваться тому, во-первых, с каким постоянством самоубийственные порывы раз, а то и два раза в столетие сбивают Россию с назначенной орбиты, и тому, во-вторых, как во все более изнурительном и все более самоотверженном порыве поднимают ее на ту же высоту. Всякий раз одно и то же: Россия плоха, жить в этой стране нельзя, ее следует немедленно перекроить по передовым «колодкам», и всегда заводилы такого переустройства выскакивают из «троянского коня» (в последний раз «троянским конем» оказался Кремль), устраивают грабеж и насилие, превращают Россию в «дикое поле» и, сделав свое дело, уходят в удобное и безопасное укрытие. И всякий раз дело спасения достается национальным, коренным силам. Бьет колокол тем же самым тревожным и подгоняющим боем, что и при пожаре, и сельский и городской миры поднимаются на общую и неотложную работу собирания из осколков в целое и живое. Родина-мать зовет, и все сыновье, что дышит с нею в один лад, выходит на этот зов. Так было после Смуты, после революции, после войны. Так могло быть и сегодня. Но сегодня Родина-мать все еще молчит, не в силах произнести собственное слово, боясь, что из того, что способна она сейчас выговорить, составится не четкий призыв, а растерянный стон.
Она способна воззвать лишь в том случае, когда все кругом - пусть в жестоких ранах, страданиях, болях, но и в молитве и любви, но и в разбуженном ожидании - будет услышано своими, и та мучительная и долгая истяга, к которой она позовет, будет во имя своего. Только такой голос, весь вынесенный наружу, без единой трещинки, где могла бы спрятаться недоговоренность, и способен собрать в народ его разрозненные группы, только он и способен сотворить чудо и мобилизовать на необъятную страду всех, кому на роду написано служить России. Но нет такого призыва. Сегодня, похоже, ведут дело к тому, чтобы спасти Россию без участия народа в спасительной работе, а затем, якобы спасенную, подарить ее народу. Но это будет уже и не Россия, и это будет уже и не народ. Это - отдать в дети тех, кого лишили матери, и говорить о благосостоянии по окрепшему меню.
Ошибаются те, кто поверил, будто после 11 сентября, когда таранили Америку, история отстояла себя и свое право развиваться таинственными собственными путями, отдельными для Запада и Востока, Юга и Севера. Напротив, события 11 сентября, и сейчас это все заметней, еще больше подтолкнули стремление к строительству полностью контролируемого глобального
Глобализация - это все вместе и все против всех, жестокий закон естественного отбора и ступенчатого выживания, звериная конкуренция, могила всего индивидуального и заповедного, окончательная инфильтрация души и воли. Вновь подступает со своей страшной материальной правдой Великий Инквизитор из «Легенды...» Достоевского:
«О, никогда, никогда без нас они (простолюдины.
– В. Р.) не накормят себя.
Никакая им наука не даст хлеба, пока они будут оставаться свободными (свободными в своей вере и любви к Христу.
– В. Р.), но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: “Лучше поработите нас, но накормите нас”. Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого - вместе немыслимы... Убедятся тоже, что не могут быть никогда свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обещал им хлеб небесный, - обращаясь к Христу, продолжает Великий Инквизитор, - но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным?»
И вот в этот-то оголенный циничный мир, где идет торгашеский промен духовных даров на дары вещественные, шантажируют хлебом и выдают индульгенции на жизнь, где «нет преступления, а стало быть, нет и греха», а права человека выше прав народа, в эту плавильную печь, где из всякого своеобразия, и прежде всего из национального, вырабатывается стандартный продукт, - вот туда-то и вталкивается теперь торопливо Россия для соответствующего обжига и формовки. И делается это с той же рьяностью и бесшабашностью, с какой уже проводился в начале минувшего века социальный эксперимент, - не потрудившись заглянуть в личную карточку народа: кто он и откуда, что для него хорошо и что нет.
Все проводившиеся в 90-е годы реформы устраивались в России по чужим образцам, они были не исходящими изнутри, а привнесенными извне и даже поверх чужих норм добавлялось с избытком - в расчете на то, что наш брат упрям, его надо ломать наверняка. Подавляющее большинство населения не сделалось от этих ломок ни энергичней, ни педантичней, как американцы или немцы, а от жестоких ударов по самым чувствительным местам согнулось от боли пополам и до сих пор не может распрямиться. Большинство обеднело, психически и морально изнурилось и потеряло последнюю веру в государство. «Безгосударственных» людей, не имеющих ни прав и ни обязанностей, ни привязанности и ни благодарности, одичавших и отчаявшихся, в России сейчас не меньше, чем было их во времена лжедмитриев. Государство отвернулось от своей великой национальной культуры, и она, как побирушка, в бессилии ужимаясь и теряя голос, пробавляется подаянием. Литература, два века бывшая естественной и нравственной школой народа, отпихнута, словно натерший шею хомут, и ее место с гиком, лаем и непристойностями заняла подворотня. Уберегшаяся Россия, также сторонящаяся государства, пытается спасаться от всего этого содома общинами с христианским, полусветским-полумонастырским уставом, да ведь известно: лжа, что ржа, без державной подмоги тлит любые крепости.
Казалось бы: что было, то было - не убиваться же теперь по отшедшему! Если бы оно только было отшедшим. Ничего подобного: продолжается так называемое углубление реформ. Углубление - это посягательство не только на государственные основы, но на отечественные, освященные традицией глубины, откуда есть-пошел со своими собратьями русский человек. Готовящаяся реформа русского языка и образования (реформа образования уже началась в «экспериментальном», то есть замаскированном, виде) -как раз из этого ряда вмешательства в духовную генетику русской жизни и переключения ее в простую функцию. В последние времена действительность награждала нас за измену самим себе такими непристойностями, что от повторения их мы, похоже, разучились краснеть. Уже забыто, что президентскую предвыборную кампанию пять лет назад у нас проводили американцы, что сплошь и рядом американцы ходили в советниках и главных специалистах при подготовке российских реформ. Единый выпускной и вступительный экзамен по тестам - это изобретение американской педагогики в помощь своим оболтусам, не способным к обширному и творческому знанию, - так зачем же еще, скажите на милость, лучшее в мире образование, нуждающееся, разумеется, в финансовой поддержке, переводить на худшее, как не из подобострастия к сильному, который показывает у нас себя хозяином?! И реформа русского языка с упрощенным правописанием - не для того ли сейчас идет вокруг него возня, чтобы американцам, внешним и внутренним, легче было составлять для наших ребятишек учебники и заменить Шахматова и Даля?! Примитивно, скажете, глупо? А разве менее примитивно и менее глупо, но по последствиям своим не менее пагубно и уродливо менять на нас саму кожу, чтобы мы приличней выглядели пред светозарными очами Запада?!