У нас остается Россия

Распутин Валентин Григорьевич

Вернуть «утерянный рай» нельзя, нет в свете такого чуда, которое перенесло бы человека обратно к месту его заблуждения и предложило начать сначала. Впереди, даже в самом лучшем случае, - убывающий свет, неминуемое разорение. Врученные человеку дары свободы оказались для него непосильными. Дух, напрасно искушавший Христа в пустыне, спустя сроки приступил с теми же предложениями к человеку, и человек, прельщенный чудом, тайной и авторитетом, уступил. «Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, - говорит Великий Инквизитор, верховный исполнитель воли Великого и Страшного Духа в «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевского, - но теперь это кончено, и кончено крепко». Пятнадцать веков -до времени действия в «Легенде...», но правильней отсчитывать века ко времени ее написания, когда действительно было «кончено крепко», то есть окончательно. «Чем виновата слабая душа, что не в силах вынести столь страшные дары?» - вопрошают с тех

пор адвокаты, соглашаясь с материальным и рациональным устроением судьбы. Но предательство свершилось, человек предал сам себя, и вслед за невыносимым бременем свободы, которое он отдал на торгах, должно было наступить невыносимое бремя греха иудина. От него не избавиться в свою очередь, с ним в мучениях и безумии суждено оставаться до конца.

Началось разрушение культуры, разрушение морали, воцарились нравы, когда потребовалось «оправдание добра», и преступление перестало быть преступлением. Самые страшные предсказания сбылись, и мы теперь можем только свидетельствовать о неслыханном развращении и расчеловечении, о делении худшего на наихудшее с какими-то уж совсем фантастическими плодами зла. Это было бы преувеличением, злопыхательством неудачников, напрасно пытающихся повернуть ход исторических вещей вспять, когда бы не было правдой, которую уже некому оспорить. Но и она, правда, с трудом удерживает свои меры. Суть происходящего во всем мире реформаторства, под какими бы декорациями оно ни пряталось, заключается в постепенном приведении на трон зла и добровольном присягании ему поверх границ и традиций. Разница между обществами, охваченными гражданской смутой, и обществами благополучными всего лишь в том, что в первых зло идет к власти грубо, грязно, открыто являя весь свой арсенал «доказательств», во вторых же развивается «эстетично». «Высшие» интересы человечества, происходящие от материального торжища, давят, жмут, оттесняют и изгоняют интересы «вторичные», которым еще недавно воздавался почет, как началам, ведущим к гармоническому развитию.

Все начертания спасительных для человечества проектов, самых разных и противоречивых, сходятся в одном: спасение в человеке. Пока не изменится он, нельзя изменить и внешний порядок, способы хозяйствования, управления, контроля и распределения. Он - мера всех вещей. Если он останется игроком, проматывающим последние природные, культурные и духовно-нравственные накопления, ждать надежды неоткуда. Покуда не оставит он «непревзойденное свое бесчинство» (В. Розанов), рассчитывать не на что.

«Новые человеческие качества», «человеческая революция», «новый гуманизм» - это все язык необходимого перехода к другому типу человека и отказ от сегодняшнего, потерпевшего катастрофу. Но что такое «новый человек», каким он видится, какие качества ему предлагаются для предотвращения окончательной гибели? Есть ли это то новое, что ассоциируется с хорошо забытым старым, возвращением к человеку как к «заветной» личности, руководившейся очистительными древними заветами и стремившейся к светлым целям? Или новый - как реконструированный, получающий дополнительную мощность, чтобы не отставать в быстро меняющихся условиях?

Да, именно так: речь идет об адаптации, о способности человека вбирать нарастающую информацию, которая сейчас удваивается через каждые семь-восемь лет, обладать планетарным сознанием, сообщить ему реактивность, соотносимую с ускорением жизни, речь идет об изменении психики, способной выдержать небывалые нагрузки. Как это скажется на его духовных знаках, принимаемых вместе с человеческим обликом, будут ли заповеди «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй» исполняться остатками нравственных законов или они станут регулироваться электронным предупреждением, сохранится ли в человеке «музейный» уголок, где доживающая свой век бабушка-совесть сможет предаваться воспоминаниям, - такие вопросы в предсказаниях грядущего человека даже и не возникают. Будто и не было их никогда в человеческой природе.

Это страшнее всего. Быть может, и следует согласиться со словами Великого Инквизитора, обращенными ко Христу: «Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал». За слабость свою человек поплатился и продолжает платить, но даже предательство его, обращенное против себя же, имеет предел искупительной жертвы. Дальше начинается убийство. Во всех сценариях будущего, в которых не смеют думать об укрощении Зверя с диадемой Цивилизации и изощряются в каких-то голографических представлениях, - убитый человек, убитая Земля. Ничего не поделаешь, приходится верить в эру рукотворных материалов вместо минерального сырья, в «новый железный век» (запасы железных руд еще остаются), в искусственную пищу, в искусственный интеллект, который позволит с благодарностью принять «достижения», но все это будет, по правде говоря, не что иное, как каннибализм. И не человек при этом будет присутствовать, а зачеловеческое создание, уродливое своим сходством с человеком, извращенное до предела, то ли радующееся себе, то ли вопиющее от ужаса, в том и другом случаях - из бездны.

Упаси и помилуй!

«Не может до такого допустить

человек, никак не может», - начинаю я здесь спорить с самим собой, отказываясь дорисовывать картину «спасенного» человечества. И соглашаюсь: не может. Не настолько он падшее, погибшее существо, полностью склонившееся злу, навсегда отдавшее душу дьяволу за одно лишь обещание вечного рая без страданий, чтобы не понимать приготовляемой для него будущности. Я оглядываюсь: столько вокруг людей, знакомых и не знакомых мне, которые ничуть не подходят под признаки того, кто может, кто согласится и пойдет. Человек никогда не был в ладах с собой, но уж коль доведет его судьба до последнего, до - быть или не быть ему, он сделает в конце концов правильный выбор.

Действительность, однако, такова, что в нее надо всматриваться внимательней. Приходится всматриваться. Видно: миллионы, сотни и тысячи миллионов жаждут всюду отдаться под власть «авторитета», их откровенно обманывающего, обещающего радость, счастье и изобилие, которые взять неоткуда. Они жаждут этого еще больше и яростней, чем поколения до них, - и редко кто (побиваемый тут же камнями) осмеливается сказать им даже полуправду. Чтобы не видеть, не понимать реальность, надо затмить сознание чем-то большим, чем разум, и глаза - чем-то большим, чем зрение, надо сознательно ввести или бессознательно поддаться ошибке, которая бы выворачивала суть вещей наизнанку. Перелицовывание, перекройка человека, перемещение «заднего плана» на передний, выставление интимного на публичное обозрение, воспитание низменным, уничтожение чувствительных к стыду нервных центров, обобществление чувств, перевод «я» в «мы» - все это работа сначала по сбою старой, эволюционной, этической и этнической самоосуществляющейся «машины», а затем настрой на «машину» функциональную и управляемую. Сюда же следует отнести переворот в культуре и морали «вверх ногами». Это бунт уже и не против Бога, а против себя же, человека, самозаклание на жертвенный алтарь презирающего нас нового божества. Массовое сознание и манипулирование им с помощью электронных средств связи, необходимость в массовой культуре, обезличивание, бездуховность, нигилизм - да ведь отсюда недалеко уже и до образа, который выглядывает из будущего. «Нет пределов обучаемости» -называется один из докладов Римскому клубу из ряда корректировки «Пределов роста»; в «Нет пределов» действительно нет пределов видоизменяемости человека, которая ставит под сомнение его способность остановиться у края пропасти. Согласные и несогласные влекутся туда единым потоком с силой, превосходящей земное притяжение. Модели выживания заглядывают уже вниз, в пропасть, находя странное наслаждение принимать за жизнь конвульсии искалеченных. Конец мира наступает прежде последнего физического вздоха - с прекращением вздоха сострадания.

Что же делать?

Казалось бы, чего проще: если человек не идет на самоограничение и не желает расстаться с привычкой к любостяжанию, но поддается управлению с помощью известных средств - так и управить им к его же пользе! Но, во-первых, это противу его свободной воли (хотя никакой «свободной воли» давно не существует), а во-вторых, сам механизм «известных средств» рассчитан лишь на отрицательное, убийственное действие и ни к какому спасительному порыву, даже под страхом смерти, не способен. Никогда, никогда «управители» не признаются, что, разрушая царство под духовными знаками, с самого начала, с первых же шагов они обрекли себя на продолжение - на уничтожение и своего царства под знаками материальными.

Остается рассчитывать на одно. На бунт после бунта. На протест человека, уже и переделанного, сведенного в суммарное число блудливого волеизъявления, убежденного в справедливости взятого марша в избранном раз и навсегда пути под каноническим образом Цивилизации, держащего в ней свои акции и получающего доходы - и вдруг однажды споткнувшегося: а не хочу, не буду, не пойду! Не надо мне ваших выгод, вашего расчета - ничего не надо. Упрется так, что не сдвинуть. Опустится на берегу речки, которая обласкивала еще его дедов и прадедов, и заплачет сухими, быть может, не имеющими истечения слезами. И еще горше, еще отчаянней закричит: не хочу! не пойду! сгинь, нечистая сила! Подымет, обороняясь, руку и - перекрестится.

Как у Достоевского в «Записках из подполья»: «...Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочито пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою полнейшую глупость пожелает удержать за собой, единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепианные клавиши...»