У нас всегда будет Париж
Шрифт:
Заметив его, хозяйка булочной сделала знак рукой и вынесла ему пончик.
— Любезный ты мой, — сказала она, — мне бы твою энергию.
— Мадам, — изрек он в ответ, впиваясь зубами в пончик и благодарно кланяясь, — только примат разума над материей позволяет мне петь! — Он поцеловал ей ручку. — Всего наилучшего.
Пьетро приподнял свою тирольскую шляпу, выкинул замысловатое коленце — и рухнул как подкошенный.
— Вам бы на пару дней в больницу.
— Нет. Я в сознании,
— Дело ваше, — сказал фельдшер «скорой помощи».
Пьетро достал из кармана кипу газетных вырезок.
— Взгляните. Это я в суде, вместе с моими питомцами. А собаки-то мои где? — вскричал он, внезапно спохватившись и затравленно озираясь по сторонам.
— Здесь.
Из-под койки слышался шорох и собачий вой. Когда фельдшер проводил рукой по груди Пьетро, на него каждый раз пикировали попугаи, больно тюкая клювами.
Врач просмотрел вырезки.
— Тихо, тихо, все в порядке.
— Я пел для судьи, и никто не заткнул мне рот! — похвалился Пьетро, не открывая глаз.
Он получал удовольствие от поездки на санитарном транспорте, от шума двигателя и хорошей скорости. Голова его слегка подергивалась. На лице выступила испарина, отчего размазался грим, а по вискам ручьями потекла сажа, и оказалось, что брови у него совсем седые. Под румянами обнажилась бледность щек. Фельдшер промокнул ему лицо ватным тампоном.
— Приехали! — сообщил водитель.
— Который час? — Когда дверь кареты «скорой помощи» распахнулась, Пьетро взял фельдшера за руку и посмотрел на его золотые часы. — Полшестого! Времени в обрез, они вот-вот заявятся!
— Вы только не волнуйтесь, хорошо? — На скользком тротуаре перед лавкой врач поддержал его за локоть.
— Хорошо, хорошо, — сказал Пьетро и подмигнул, а потом ущипнул врача за руку. — Благодарю вас.
Как только «скорая» уехала, он отпер «Ясли» и погрузился в теплый звериный запах. Оставшиеся дома собаки, заросшие густой шерстью, бросились его лизать. Тут же появились гуси: они толкались, трубили, как автомобильные клаксоны, и яростно щипали его за икры, пока он не заплясал от боли.
Он выглянул на опустевшую улицу. Да, уже с минуты на минуту. Он снял с жердочки пару неразлучников. Вышел на задний двор и прокричал поверх забора:
— Миссис Гутьеррес!
Когда она замаячила в лунном свете, он опустил попугайчиков в ее пухлые руки.
— Это вам, миссис Гутьеррес!
— Чтой-то? — Щурясь, она разглядывала пушистые комочки, вертя их так и этак. — Чтой-то?
— Ухаживайте за ними как следует! — наказал он. — Не забывайте кормить, и они будут радовать вас пением!
— Да на кой они мне? — недоумевала она, а сама глядела то на небо, то на него, то на птичек. — Ой, да что вы. — Но она уже ничего не могла поделать.
Он погладил ее по руке.
— Уверен, вы будете к ним добры.
И он исчез в «Яслях» за дверью черного хода.
В течение следующего часа он вручил одного гуся мистеру Гомесу, другого — Фелипе Диасу, третьего — миссис Флорианне. Попугай достался мистеру Брауну, бакалейщику. Собак пришлось, к сожалению, разлучить и отдать пробегавшим мимо ребятишкам.
В половине восьмого вокруг квартала трижды объехал полицейский фургон и только после этого притормозил у дверей. Через некоторое время на пороге лавки показался мистер Тиффани.
— Ну что ж, — произнес он, заглядывая внутрь. — Вижу, вы постепенно от них избавляетесь. Доброй половины уже нет, верно? Коль скоро вы не оказываете сопротивления, даю вам еще час. Так держать.
— Нет, — заговорил мистер Пьетро и, не сходя с места, обвел взглядом пустые клетки. — Больше я никого не отдам.
— Послушайте, — стал увещевать его мистер Тиффани. — Стоит ли отправляться за решетку из-за горстки оставшихся зверей? Давайте я прикажу своим ребятам их вынести, а вы…
— Везите в кутузку! — объявил Пьетро. — Я готов!
Нагнувшись, он взял под мышку старый патефон. Посмотрелся напоследок в треснувшее зеркало. Седых бровей как не бывало — сажа была наложена заново. Зеркало взмыло в воздух, раскаленное, бесформенное. Вслед за тем и сам он как-то поплыл, едва касаясь ногами пола. Его знобило, язык распух. Он услышал свой голос:
— Идемте.
Тиффани широко развел руками, словно не желая выпускать Пьетро. Тот сгорбился и качнулся. Последняя такса, коричневая, гладкошерстная, свернулась колечком у него на локте, словно маленькая автомобильная шина, и принялась лизать его розовым язычком.
— С собакой нельзя. — Тиффани не верил своим глазам.
— Только до участка, прокатимся вместе — и все, — попросил Пьетро.
Он явно устал: усталостью наливались пальцы, руки и ноги, все тело и голова.
— Ладно, — согласился Тиффани. — Хлопот с вами, честное слово…
Пьетро вышел из лавки, одной рукой прижимая к себе патефон, другой — собаку. Тиффани забрал у него ключ.
— Животных вывезем позже, — сказал он.
— Спасибо и на том, — сказал Пьетро, — что не стали этого делать при мне.
— Господи, да уймитесь вы, — сказал Тиффани.
Соседи высыпали на улицу и смотрели, как Пьетро на прощание потрясает таксой, словно триумфатор, одержавший нешуточную победу и воздевший руку в знак ликования.