У незримой границы
Шрифт:
Незаметно для себя дошел он до Видземского шоссе. Мимо проносились машины, но он не пытался остановить ни одну. Не стал и ждать автобуса. Спешить было некуда.
Домой он явился только к утру. Беззвучно отпер дверь и как был, не раздеваясь, упал на кровать. Не оставалось сил даже, чтобы заплакать. Все рухнуло, все казалось потерявшим всякий смысл.
Вошла мать. Она почувствовала, что спрашивать ни о чем не надо. Перед тем как обратиться в милицию, она звонила в тот дом, и отец ответил, что Ритварс не появлялся, и положил трубку. А она все ждала и ждала…
Эту встречу я вспоминаю особенно часто.
В почтовом ящике было письмо. Предчувствие подсказало Регине, что сегодня в конверте окажется долгожданное известие о сыне, от которого она отказалась два года назад, а теперь пыталась отыскать любой ценой. Однако куда бы она ни ездила, куда бы ни писала, ответы неизменно носили неопределенный характер. Почему никто не хотел понять, что в тот раз она сделала ошибку? И что ошибка эта научила ее многому…
Тогда — два года назад — все запуталось в такой клубок, все обрушилось на нее так неожиданно, что события происходили вроде бы сами по себе, без ее участия, и Регина потом вспоминала их словно сквозь туман, как нереальный кошмар.
Юриса призвали в армию. Оттуда он написал, что не верит Регине и что отец ребенка наверняка не он, а кто-нибудь другой. На ее письма он перестал отвечать. Между тем пришло время родить. Отец с матерью были категорически против: такого позора они не потерпят, не желают, чтобы потом на них показывали пальцем. А потому — после родов пусть дочь ищет себе другое пристанище, и чем дальше отсюда, тем лучше. Регина мучилась в нерешительности, в ней пробуждался материнский инстинкт, ей хотелось наперекор всему видеть своего ребенка, заботиться о нем и оберегать от всего того, что обрушилось сейчас на ее плечи. Воспитать его счастливым! А там родители и сами поймут, насколько были несправедливы. И она простит их. Вот Юриса — никогда. Пусть ребенок думает, что его отец умер…
И в то же время она все чаще ловила себя на том, что начинает ненавидеть еще не родившегося ребенка. Из-за него бросил ее Юрис, из-за него должна она искать пристанище у чужих людей, из-за него пройдет мимо молодость. И еще тяжелее делалось оттого, что она знала: о ней никто не позаботится. Других женщин навещали счастливые отцы, просили хоть в окно показать новорожденных, а к ней не придет никто, она никому не нужна, все о ней позабыли. А ведь в свое время они с Юрисом обещали друг другу, что никогда не расстанутся, — и вот какая судьба ее постигла… Ночами она тихо плакала, иногда до самого утра. И в бессонные ночи ее все чаще стала посещать мысль отказаться от ребенка.
Когда сын родился, Регина была словно в лихорадке. Казалось, болело все тело, не оставалось местечка, где не колола бы невыносимая боль. Такую боль способно причинить только предательство самых близких людей. Ее не радовали слова медсестры, что родился у нее настоящий богатырь. Все потеряло какую-либо ценность. Регина не могла даже посмотреть на сына без того, чтобы ненависть в ней не вспыхнула еще сильнее. Она умом понимала, что ребенок ни в чем не виноват, но ничего не могла с собой поделать.
Не прошло это чувство и когда она подписала документы об отказе от своего ребенка. Слова врача, уговаривавшего ее не спешить, подумать как следует, не возымели никакого воздействия. Выписавшись из больницы, Регина, ни с кем не прощаясь, уехала в отдаленный район республики. Все
И вот прошло два года. Сначала Регина жила в общежитии, но недавно получила однокомнатную квартиру. Первое время она старалась не думать о сыне. Да и что думать, если все равно жить с ребенком в общежитии было бы нельзя. Но теперь ее с каждым днем все более одолевало желание увидеть сына. Как он выглядит? Научился ли уже ходить? Говорить? Похож ли на нее? Как его назвали? Как живет он без близких? Кто заменил ему мать?
Все больше терзала ее мысль о том, что необходимо что-то предпринять. Но что именно? Поехать в больницу? Это казалось самым правильным, но Регине трудно было представить, как посмотрит она в глаза врачу, — так усердно уговаривавшему ее не бросать сына. И Регина решила прежде всего написать туда. В письме она объяснила, что перед родами ее оставил отец ребенка, отвернулись родители и положение казалось настолько безысходным, что она просто не представляла, куда денется с сыном… Письмо получилось длинным и, как ей казалось, убедительным, и Регина стала думать, что все устроится.
Потянулись дни ожидания. Минула неделя. Регина сказала себе: если еще через день-другой ответа не будет, она поедет к сыну сама. Но письмо пришло. На конверте был штамп больницы, и Регина поняла, что в нем заключается ответ.
С волнением начала она читать. Пробежала одним духом. Перечитала еще раз: может быть, она чего-то не поняла? Может быть, ошиблась?
Но ошибки не было. Главный врач писал: «Ваше письмо рассмотрено. Вынуждены ответить, что ваш ребенок усыновлен, и в соответствии с законом дальнейшие сведения о нем и его местонахождении не подлежат оглашению».
Это было все. И Регина поняла, что в несчастье ей не поможет никто. Потому что два года назад она по доброй воле написала, что от ребенка отказывается и интересоваться его судьбой никогда не будет.
И все же она пошла в милицию. Там ей объяснили то же самое: сведения оглашению не подлежат. Она ходила к адвокату, писала в редакции газет, но ответ знала уже заранее: своего сына она не увидит больше никогда.
Наверное, читателей волнует тот же вопрос, что не давал покоя и мне: как могли оказаться столь жестокими родители Регины в момент, когда дочери их было бесконечно тяжело? И как после такого предательства мог жить Юрис? Но они об этом не рассуждали. Смогли — и все. Такие люди.
В этом еще нет уголовно наказуемого деяния. Но граница близка. Совсем близка, потому что моральное преступление эти люди уже совершили.
Мотоцикл уже набрал скорость, когда я увидел на обочине человека с поднятой рукой. Проезжавшие машины не останавливались, мне же спешить было некуда, и я притормозил. Увидев перед собой милиционера, молодой человек растерялся. Я спросил, далеко ли ему ехать. Парень назвал Лиекнский сельсовет — там, по его словам, находился хутор Мелнземес. Я прикинул: километров, пожалуй, сорок, но что поделаешь. Сам вроде бы напросился — хотя сейчас про себя и пожалел об этом. Однако я всегда знал, что буду поступать именно так и не смогу проехать мимо человека. Потому, может быть, что в дни моего детства, когда автобусы ходили куда реже, мы с мамой часто добирались до Тукумса на попутных, и те шоферы, что не останавливались, казались мне людьми бессердечными. Зато те, кто подбирал нас, были, по моему разумению, лучшими людьми на свете.