У порога великой тайны
Шрифт:
Лучи — в запас
Трехмачтовый голландский корабль «Ява» шел из Роттердама в Индонезию. Северное море встретило судно крепким ветром. Матросы проворно брали рифы, изредка косясь на широколицего молодого человека, упорно торчащего наверху без дела в такую дурную погоду. Цепляется одной рукой за штормовой леер, а другой очки придерживает — спал бы лучше внизу. Чувствует и молодой человек, что пора уходить — не любит
Все идет и так и совсем не так, как виделось в мечтах этому очкастому — сыну аптекаря из Хейльбронна Роберту Майеру. В гимназические годы он жадно глотал книги о великих путешествиях: кто этим не переболел! Что с того, что от Хейльбронна до моря сотни миль.
Крылья воображения легки и быстры, на них можно унестись и в глубины Азии, и в Новый Свет, и на острова Зеленого Мыса, и в Индонезию… А наутро, придя в класс, получаешь свое «плохо» или «весьма умеренно» по-латыни и греческому.
Привлекало ли Роберта что-нибудь, кроме дальних стран? Да, физика, химия, математика, родной язык. Он часами копался в приборах и реактивах, которыми полна была задняя комната отцовской аптеки. Насмотревшись на мельницы и фабрики — их много было на реке Неккар близ Хейльбронна, — он мастерил водяные колеса, пытаясь пристроить к ним нечто вроде вечного двигателя. Он много читал, и речь его была свободна, образна. Писал он ясно, легко. А в классе шел последним или предпоследним учеником из-за древних языков. Потом отец, по каким-то причинам, перевел Роберта из гимназии в духовную семинарию. Окончив ее, Роберт поступил в Тюбингенский университет, на медицинское отделение, вопреки своим неладам с латынью.
С Майером нелегко было сдружиться, он редко с кем сходился близко. Многих отпугивала необычность его суждений.
В университете Роберт вступил в студенческий кружок «Вестфалия» — обычный студенческий кружок, где произносились горячие речи о свободе личности, где пили пиво и вели споры о мироздании. Но власти боялись и тени свободомыслия — участников кружка, на всякий случай, усадили в тюрьму. Майер применил единственно доступный в тюремной камере способ борьбы с произволом: отказался принимать пищу. На пятый день врач предупредил тюремное начальство, что студенту угрожает голодная смерть. Майера выпустили, отдав под домашний арест, а затем выгнали вон из университета…
Тюбингенские профессора едва ли сердечнее полицейских. Майер еще натерпится от них. Они даже мертвого не оставят его в покое, когда полиция уже и думать о нем забудет…
Майер уехал доучиваться в Мюнхен, но тамошний университет ему не понравился, и он перебрался в Вену, где и закончил курс медицины. Экзамены он сдавал все же в Тюбингене, куда ему разрешили вернуться в начале 1838 года. Чтобы получить врачебный диплом, надо было еще защитить диссертацию.
И вот Майер — дипломированный врач. Но не хочет он быть жалким докторишкой у себя на родине, где столько конкурентов, где надо изворачиваться, прикидываться всезнающим, благомыслящим, чтобы к тебе шли обыватели. Чего же он хочет, этот Роберт, столь не похожий на других? Попасть на Яву — вот, оказывается, чего он хочет!
Родители негодуют. Отец — потому, что
Роберт настоял на своем; он отправился в Гаагу и, сдав экзамен, нанялся судовым врачом на «Яву», которая снаряжалась в Индонезию. Но отплытие, по причине какой-то неисправности на судне, задержалось на полгода. Майер провел эти месяцы в Париже, совершенствуясь в хирургии. Он подружился в Париже со своим земляком математиком Бауром. У обоих было мало денег, и они сняли комнату на двоих. Долгие вечера проходили в спорах. Баура ставили в тупик смелые суждения Майера, расходившиеся с понятиями математика, привыкшего к строгой логике.
В начале 1840 года «Ява» вышла в море. Капитан судна принял молодого доктора с едва скрытым пренебрежением и в пути не удостаивал даже взгляда. Офицеры настроились на такой же лад: можно ли принимать всерьез юнца, который не умеет еще ходить по палубе. Да и не нужен он пока никому как врач: все здоровы. За общим столом в кают-компании доктора беззастенчиво обносят. Майер аккуратно отмечает в своем дневнике те дни, когда он уходит от стола сытым. Их очень немного, таких дней. Свежее мясо бывает весьма редко, эти скупердяи забили трюм бочками с дешевой солониной, а живности на борту — всего четыре свиньи.
Хорошо, что Майер запасся книгами. Они да море, ежечасно меняющее свой лик, заставляют забыть и о пустоватом желудке и о хамстве капитана.
Иногда ему удается поговорить со старым штурманом, который знает много удивительных вещей. Но и тот, выпив лишний стаканчик, любит подшутить над новичком.
Темным звездным вечером Майер, стоя на палубе у поручней, любуется свечением моря. Молочно-белое ровное сияние разлито по всему океану, а кое-где вдруг возникают красноватые и фиолетовые огни.
— Эй, доктор, — с ворчливым благодушием окликает Майера штурман, — все любуетесь морскими фонарями? А знаете, откуда они? Где вам знать? Это черти освещают дорогу морскому царю! Да, да, я-то уж знаю, я раз сам видел, как он скакал на своей колеснице!..
Майер озадаченно молчит, прикидывая, сколько надо выпить крепчайшего голландского джина, чтобы увидеть такое зрелище.
А штурман, как это бывает с пьяными, уже заговорил совсем о другом…
Через сто дней после выхода из Роттердама «Ява» бросила якорь на рейде в Батавии. Майер разглядывал лежавший перед ним остров. Он был лучше, прекраснее сказочного, этот остров, прекраснее той Явы, которая грезилась еще хейлброннскому гимназисту, сыну аптекаря.
Майер намеревался, пока судно грузится, объездить всю Яву, побывать и на соседней Суматре. Внезапно занемог один матрос. Майер отворил больному кровь.
Но что это? Он ведь вскрыл матросу, как и полагается, вену. А в чашечку, подставленную доктором, вытекает алая, светлая, а не темная кровь. Не задел ли он случайно артерию? Нет, тогда кровь ударила бы фонтанчиком. Медленно, в раздумье, забинтовывает он предплечье, еще раз проверяет пульс у больного и уходит.
Через день — еще один больной матрос: залихорадило. Потом еще двое. Опять кровопускания, и каждый раз из вены вытекает алая кровь. Что за наваждение! Можно подумать, что артерии и вены поменялись местами.