У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
От изумления я просто остолбенел.
— С Михалычем? Почему, когда?
Взглянув на меня, Лева рассмеялся.
— Да что ж ты так удивился? — весело сказал он. — Что ж тут необыкновенного? Он не зверь, видишь, не съел меня.
— Да, но как тебе такая мысль в голову пришла?
— Очень просто. У меня летом горло долго не проходило, кашляю и кашляю, вот я и пошел к Алексею Михайловичу в больницу. Он меня выстукал, выслушал, какие-то порошки прописал. А потом и разговорились. Он увидел, что я интересуюсь всеми его инструментами, приспособлениями, дал мне и трубочку послушать, и показал, что и как он молоточком выстукивает, как границы сердца определяет.
Лева приостановился, припоминая что-то, потом продолжал:
— Ты знаешь, был такой знаменитый профессор по внутренним болезням, терапевт, значит, фамилия его Захарин. Так этот профессор так ловко диагноз ставил, что почти никогда не ошибался. Придет он, бывало, в клинику со студентами (Алексей Михайлович тоже у него учился), подойдет профессор к какому-нибудь больному, осмотрит, расспросит его, выстукает, выслушает, а потом студентам предложит то же самое сделать. Студенты тоже осмотрят, выстукают, выслушают. «Ну, какая же у него болезнь?» — спросит профессор. Вот студенты и примутся рассказывать. Одни одно говорят, другие другое, спорят, не соглашаются между собой. Захарин всех их выслушает да и начнет свои соображения выкладывать. Вот, мол, вы это упустили из виду да этого не заметили. Студенты слушают, только дивятся, как же он сам все учел, все запомнил, ничего не упустил. Какую он болезнь определит у больного, такая, значит, и есть. Будто он не снаружи человека осматривал, а в самое его нутро залез, там всё и разглядел. — Лева приостановился и не без гордости продолжал — Алексей Михайлович говорит, этого профессора от нас за границу возили.
— И ты тоже Захариным хочешь быть? — не без ехидства спросил я.
Лева удивленно поглядел на меня:
— Почему Захариным? Я буду обыкновенным врачом. Я про Захарина рассказал, чтобы показать, как трудно и как интересно в болезнях разбираться, а потом лечить человека. Ведь у каждого человека самое дорогое — здоровье и жизнь. А к доктору за тем и обращаются, чтобы поддержать их. А ты говоришь — доктором быть неинтересно, — закончил Лева.
Я молчал, молчал, потому что не знал, что и как отвечать. Ведь я и не думал раньше о работе врача, и Михалыч нам с Сережей ни о своей работе, ни о каком-то знаменитом профессоре никогда не рассказывал. А вот Леве сразу все рассказал. Почему это? Что ж, мы с Сережей глупее Левы, что ли? Мне стало немного обидно, и даже злость разобрала. Стыдно Михалычу к нам с Сережей так относиться, а еще говорит, что мы друзья! Хороши друзья, нечего сказать!
Мы вышли к берегу реки, пошли лугом по гладко накатанной дороге. По ней в конце лета возили сено. Дорога была ровная-ровная, даже немножко скользкая. Вдали она поблескивала на солнце, будто отполированная. Идти было очень легко. Мы обогнули излучину реки и присели отдохнуть на пригорке.
Я оглянулся и сразу узнал знакомое место. Вот и кусты лозняка у самой воды…
— Ты знаешь, Лева, — сказал я, — на этом самом месте мы с Михалычем один раз раков ловили. Вечер, помню, такой тихий, теплый. Солнце садится, весь городок наш освещает. Он и зеленый, и розовый — удивительный такой!
Лева кивнул головой.
— Вот тогда, на реке с Михалычем, прямо как на той картине, всё, как там, — и вечер, и солнце садится, и колокола звонят…
Лева внимательно слушал, глядя за речку вдаль на наш городок.
— А ты любишь, когда вечером колокола звонят? — спросил я. — Вечерний звон любишь?
Лева кивнул.
— Люблю, — как-то неопределенно сказал он. — Красиво это. Да только…
— Что — только? — переспросил я.
— Только, пожалуй, ни к чему.
— Ни к чему? — удивился я. — То есть как — ни к чему?
— Да так… Ну звонят, в церковь богу молиться зовут.
— Ну и что же?
— А ты веришь в бога? Веришь, что он есть? — неожиданно спросил Лева.
— Верю, конечно, верю. Как же иначе? — ответил я и тут же вспомнил все свои сомнения на этот счет. Вспомнил, но вслух не высказал, побоялся: «А ну-ка бог услышит да еще накажет за такие слова».
— А я не верю, — тихо сказал Лева, — с тех самых пор, как мама умерла, и не верю.
— А при чем же тут твоя мама?
— При том, что она болела очень, очень мучилась. В прошлом году это было. Я бога и день и ночь просил, чтобы маму помиловал, чтобы выздоровела она. Обещал ему, если выздоровеет, в монахи пойду, всю жизнь только ему служить буду. А мама не выздоровела — умерла. Какой же он после этого всемогущий, всеблагий?
Я схватил Леву за руку.
— А ты знаешь, я ведь и сам об этом иной раз думаю, когда какую-нибудь несправедливость вижу. Смотрю и думаю: как же бог может до этого допустить?
— Ну вот, и сам тоже говоришь, — ответил Лева и, помолчав, добавил: — Молись не молись, никогда он ни в чем не поможет, потому что его и нет. Сказки всё это. Я в одной книжке читал. Там написано, что бога сами люди придумали, потому что не понимали явлений природы и боялись их. Блеснет молния, ударит гром — что это? Наверное, на небе кто-то страшный сидит и людей пугает. Так бога и придумали. По-разному придумали: у кого идолы, у кого иконы, распятия… А чем распятия лучше какого-нибудь там божка?
«А ведь, пожалуй, и верно», — подумал я, но вслух все еще не решался сказать.
— Лева, а ты не боишься такие слова говорить? — спросил я.
— Кого же бояться, если никого нет?
— А может, все-таки есть, услышит и накажет.
— А если есть, пусть сперва докажет, что он есть. Чего же он тогда прячется, от кого? Что он, людей боится? Пусть явится сюда и скажет: «Вот он я». А я ему тогда тоже скажу: «Какой же ты всемогущий и всеблагий? За что ты так маму мою мучил, зачем у меня отнял?» — Голос у Левы дрогнул. Он с раздражением махнул рукой. — Не с кем говорить, нет его, одни сказки.
Лева помолчал и, немного успокоившись, заговорил снова:
— Я хочу врачом быть, людей лечить, помогать им от болезней избавиться. А если бы существовал бог, тогда и докторов никаких не нужно, и больниц не нужно. Зачем они? Заболел человек. Отчего заболел? Значит, бога прогневил, согрешил перед ним, значит, не в больницу нужно идти, а в церковь грехи замаливать. Замолишь, простит тебя бог, значит, болезнь пройдет, а не простит, лечись не лечись — все равно не вылечишься, ведь бог всемогущий: раз он захотел наказать тебя болезнью, никакие порошки не помогут. Тогда и Алексею Михайловичу не доктором нужно быть, а в священники идти. Почему же он не пошел?