У родного очага
Шрифт:
«Нет, пора быть взрослым. Работать по-настоящему. И жить тоже. И я теперь хозяин всего того, что здесь есть», — думает Сунер.
…Вот они с Эпишке, представляется ему, подъезжают к деревне. Сунер слезает с телеги и незаметно — для пущей важности — пачкает лицо землей, чтобы выглядеть еще более усталым и наработавшимся, а потом вышагивает по деревне с высоко поднятой головой, чуть-чуть вразвалку, по-рабочему. А навстречу попадаются люди, такие же, как и он, усталые, грязные, с закопченными пахотной пылью лицами, с припухшими веками.
— Эй, Сунер! Как дела? — весело окликают они
— Хорошо. Ничего дела, — отвечает Сунер, и голос у него басовитый, какой и должен быть у настоящего работяги.
И тут-то встретится ему Дьинди. Да, да, Дьинди… Высокая, румяная девушка, у которой длинные черные косы, а глаза… А вот какие у нее глаза, Сунер толком не знает. Потому что не отваживался посмотреть ей в лицо. Да что там — посмотреть! При одном упоминании ее имени Сунера бросает то в жар, то в колод, а при встречах с нею он не знает, куда себя девать. Хочется сжаться, пригнуться, исчезнуть. Ну, да теперь Сунер — человек рабочий, и он не должен стыдиться, как мальчишка. Он пройдет мимо, серьезный и спокойный, будто бы и не замечая ее.
Сунер! — окликнет его девушка и робко станет на дороге. — Ой, Сунер! Что это у тебя с лицом? Больно?
— Больно? — удивится Сунер. — Что ж ему болеть? Мы — люди привычные. Такая у нас работа, — ответит он, улыбаясь.
«Нет, нет. Лучше об этом не думать. Не надо об Дьинди», — взволнованно решает Сунер.
Осенью он поступит в школу механизации учиться на тракториста. Он будет пахать, сеять, убирать хлеб для своего народа. Поставит себе дом, большой крестовый дом, как у многих его односельчан. А тут подойдет и срок в армию… В армию? Ну что ж, к тому времени он научится водить трактор, и почему бы не стать танкистом? Отслужит. Сунер и это выдержит. Он, оказывается, все может выдержать!
Он едет по деревне на своем тракторе, а сзади, вызванивая на тросе, волокутся восемь — десять мощных лиственниц. Для его нового дома! И вся деревня — стар и млад, кто, прильнув к оконцам, а кто, остановившись на улице, удивляются, сколько сумел Сунер зацепить своим трактором бревен. Это мастер, говорят они. Сразу видно — хозяин. И Дьинди смотрит…
И Сунеру очень хочется, чтобы Дьинди увидела его сейчас здесь, на сеялке…
А трактор все располосовывает убегающую темноту, постреливая резкими тугими выхлопами.
Рассказы
Старик Кылгай
Перевод с алтайского Т. Петелиной
В узком ущелье темно, хоть глаз выколи. В небе полная луна, но ее свет не доходит до дна ущелья, где бурлит река. Лишь в полночь заглядывает сюда луна, дробясь в бурном потоке, посветит час-другой и скроется за скалой, ощетинившейся кустами крыжовника.
Пустынно в ущелье: здесь не ступала нога человека. Даже сарлыки — бродяги, которых на лето отгоняют в самую глушь, и то не забредут.
Ни ущелье, ни река не имеют даже названия. Знает о них только один старик Кылгай. А попал он сюда случайно. Было это осенью 1919-го, когда он, мальчишка, прятался в горах от белобандитов, которые нехожеными тропами убегали в Монголию. Кылгай тогда уже приметил, что ущелье хорошо укрыто от ветра: сплошной кедрач и густой арал по обе стороны речки — значит, кедровые шишки держатся тут долго, и потому должно зимовать много белок в этих местах.
И вот теперь, спустя сорок с лишним лет, старик явился сюда по своей давнишней мечте — поохотиться. Нынче внизу, в долинах, был неурожай на кедровые шишки, и белок потому мало, а Кылгаю именно теперь пушнина нужна — во как! Деньги нужны на коня.
Три года назад, когда внук уходил в армию, старик обещал ему: «Вернешься, будет ждать тебя у коновязи оседланный конь». Вначале казалось, ждать не дождаться: время тянулось медленно. И вот, оказывается, осенью уже возвращается внук. А слово, что выпущенная пуля, не должно быть зряшным, да слово-то чье? — Деда!
Забеспокоился было Кылгай: белок-то нынче мало, да все обошлось, расщедрился Алтай-батюшка, раскрыл свои кладовые, нашел это место старик! Охотничий арчимак уже полон — скоро домой!
— Да исполнится все! — шепчет старик и, тряхнув белой жилкой бородкой, подставляет широкое плоское лицо с яблоками-скулами молочному от звезд тихому небу. — Пусть исполнится все! — чуть тише повторяет он.
А руки его проворно снимают шкурки с белок и складывают их тушки на скрюченное корневище кедра. Узкие глаза старика закрыты, он дает им отдых. Целый день он высматривал белок среди густых ветвей, и теперь еще в глазах мельтешат рыжие комочки, прыгающие в кедраче. Голова старика от этого невольно покачивается из стороны в сторону. Кылгай устал, но он доволен, на душе спокойно.
В костре торопливо трещат сухие сучья, будто спорят, какой из них быстрее сгорит. Весело булькает круглый казан, где варится бельчатина. Возле костра греется серая лайка Йедер, глаза собаки закрыты, уши опущены: тоже устала за день. А вокруг таежная тишь, темнота. Скоро домой…
Старик сидит с закрытыми глазами и видит дорогу, по которой он медленно, нестерпимо медленно и для себя, и для тех, кто ждет его дома, едет по улице родного села. Но обычай требует, чтобы охотник, возвращающийся с хорошей добычей, ехал к дому как можно медленнее. Из дома навстречу ему выбегает старший сын Тодор, чтобы принять у отца лошадь. Старик молча спешивается и опираясь на колено, — ноги затекли в седле — хромает к порогу.
У очага полно народу. Когда возвращается из тайги большой охотник, люди собираются у него, чтобы посмотреть добычу, услышать его рассказ об охоте, как и где он поймал зверя, а заодно и отведать мяса дикого животного. А он вроде бы не замечает гостей, молча проходит вперед, вешает на бараний рог двустволку, патронташ, молча садится на почетное место, телячью шкуру у огня, и зажмуривается от удовольствия.
Все замолкают, даже ребятня поутихнет, и все взгляды устремляются на Кылгая.
Старший сын, с покрасневшим от натуги лицом, тяжело вносит туго набитый арчимак и, положив его у дверей, молча садится.