У самого Черного моря. Книга III
Шрифт:
— А танки отбивать было «удобно»? Ничего, Александр Степанович, как-нибудь «переживете». А вообще — так держать!
— Есть так держать!
Вскоре в газете «Черноморский летчик» появилась и другая заметка — о старшине Кулакове:
«Когда бы ни потребовалось гвардии капитану Матвееву вылетать, его машина всегда готова к боевому вылету. Не считаясь со временем, часто пренебрегая отдыхом, механик самолета Кулаков работает столько, сколько потребуется, чтобы машина
Недавно потребовалось заменить на самолете оба карбюратора. Кулаков, не смыкая глаз, при свете фонаря проработал в капонире целую ночь. К утру сложная работа была закончена.
С начала Отечественной войны Кулаков обеспечил более 500 самолето-вылетов.
Участник обороны Севастополя, старшина Кулаков не даром носит на груди знак гвардейца. Высокое звание он оправдывает самоотверженным трудом…»
Мы гордились нашими инженерами, техниками, мотористами. Знали: в каждой нашей победе — равная доля их мужества и героического труда.
Что бы мы делали без них, наших дорогих «авиадокторов»! Без инженера полка гвардии инженер-майора Макеева. Без техников, которыми руководил инженер-капитан Климов. Бывало, не раз, и ночами работала эта группа, чтобы ввести в строй самолеты, получившие повреждения в бою. За десять — пятнадцать часов они выполняли работу, обычно требующую не менее пятидесяти — шестидесяти часов.
А однажды наши техники вытащили подбитый самолет буквально из-под самого носа у фашистов. Техники Куприн и Федоров скрытно подобрались к «яку» всего в трехстах метрах от немецких окопов. Притаились в ложбине. Куприн выслал вперед Федорова:
— Ползи к самолету, закрепи трос — и назад. Перетащим сюда, в низину. Давай!..
Взрывы заглушают голос: серия мин легла между механиками и самолетом.
— Цел? — С тревогой спрашивает Куприн Федорова, который оказался по ту сторону разрывов.
— Не задело, вроде, — невозмутимо отзывается тот.
— Я не о тебе — сам вижу, что не задело!.. «Як» цел?
— А шут его знает, Вроде бы цел!..
— Вроде бы!.. Подожди, ползу к тебе.
Кажется, десять метров разделяют их. Один бросок — и они рядом.
Но снова разрывы не подпускают людей к машине. Видимо, у гитлеровцев пристрелен здесь каждый бугорок. Бьют не «наобум», не по площадям — прицельно.
Решили не дожидаться следующей серии — ужом, вжавшись в землю, ползут вперед. Федоров скатился в воронку у самого самолета. За ним — Куприн.
— Ну как?
— Посмотри сам. Как тут закрепишь?.. Головы не дают поднять, гады!..
— А ты, что же, рассчитывал тебя шнапсом они угощать будут! Давай конец…
—
— Давай, я говорю! Кто здесь старший.
— Да нет, сам.
Куприн уже злится.
— Я тебе сейчас ребра пересчитаю! Давай трос!..
Он схватил трос и исчез в дыму.
Казалось, растворился Куприн в смрадной мгле, окутавшей все вокруг самолета. И только по движению троса товарищ чувствует, что старшина медленно, но все же движется вперед.
Вот трос замирает.
«Неужели убили?..»
Лицо напарника бледнеет.
Проходит минута, вторая… И вот трос снова натягивается. Жив старшина!
Наконец, усталый, перемазанный в песке и глине, Куприн мешком переваливается через край воронки.
— Порядок! Можно сигналить… Только я, браток, не могу. Выдохся. Дай отдышаться. А ты сигналь. — Голос у Куприна надрывный, хриплый. — Сигналь. Неровен час, трос миной перебьют…
В воздухе повисают три красные ракеты.
И сразу с немецкой стороны — шквал огня. Даже артиллерия заговорила.
— Наверное, решили, что это — начало атаки, — деловито определил Федоров.
— Пускай постреляют: нервишки у ганса сдают.
Мимо них, вздрагивая на кочках, проползает «як»: невидимые отсюда тягачи выволакивают его с «ничейной» земли.
— Дотащат?
— Если прямого попадания не будет — дотащат.
— И я думаю, что дотащат.
Двое в воронке ведут разговор степенно. Словно ни визга осколков вокруг, ни грохота, ни едкого дыма взрывчатки.
— Вот покурим и поползем… К утру бы надо залатать. «Мой» небось сам не свой ходит. Шутка ли в такое горячее время без машины остаться!
— Опять спать ночь не будешь?
— Сыч ты, Володька. Что ты в психологии летчика понимаешь! Помочь человеку надо, посочувствовать.
— Вот ты и посочувствуй…
— Он на моем сочувствии в бой не полетит. Ему машина нужна.
— И я говорю, ночь спать не будешь.
— После войны отоспимся, Володька! Крепко отоспимся! Я, например, неделю вставать не буду…
— А я…
— Ладно, хватит лясы точить. Поползли помаленьку к своим. — И они, перевалив через край воронки, прижимаясь телом к земле, дружно заработали локтями и коленями.
— Ну и что вы мне притащили! Утильсырье! — техник самолета Матвеевич ходил вокруг своего детища и бурчал, обращаясь неведомо к кому. — Лично я с большим удовольствием соглашусь летать на метле…
Ворчит Матвеевич «для порядка» и «строгости». Мыто знаем, как он любит ребят, и, пожалуй, мало кто так мучительно переживает за тех, кто в бою.