У самой Волги
Шрифт:
Но увидев, что бабушка упала на траву и бьется в судорогах, точно хочет закопаться в землю, растерялся страшно.
– Ну, Надея, ну что же теперь делать, Надея?
– говорил он, склонившись над ней.
Потом встал, зачерпнул картузом из реки воду с плавающей поверх нефтью и подал ее жене.
– Ну, Надея, ну, опомнись, Надея! Нам не то еще, наверно, придется испытать...
Никогда он не успокаивал ее, никогда не сулил несбыточного. Ни в молодости, когда женился на ней, заняв для свадьбы сапоги у товарища. Ни в старости, когда
Он поднял с травы жену, еще содрогавшуюся всем телом, и повел домой, поддерживая за плечи, с которых свисали цветастые лохмотья обгоревшего платья.
Она тихо плакала, прижимаясь к нему, и все твердила одно и то же:
– Ты прости меня, Ерофей Кузьмич, не послушалась я тебя, утопила мальчика. Это правильные твои слова - "утопила". Но ведь думалось, сделаю лучше ему. Ведь кругом гляди-ка что творится... Что же дальше-то будет?
– Не знаю я этого, Надея. Ничего я не знаю, - говорил Ерофей Кузьмич. Нам бы только теперь домой добраться, до нашей квартиры, чтобы ты прилегла, отдохнула, капли какие-нибудь приняла. Есть ведь у тебя разные капли... Дальше-то все еще хуже будет... Надо силу беречь...
Однако дойти до дому по прямой дороге было теперь невозможно.
Обе улицы, ведущие от пристани к дому, были завалены горячим камнем обрушившихся домов. Пришлось идти кружным путем.
Пробирались почти до вечера.
А когда пробрались, оказалось, что и пробираться было не к чему.
От огромного пятиэтажного дома остались только две стены, образовавшие угол, в центре которого, на третьем этаже, висела кухонная полка, и на ней позвякивали на ветру две эмалированные кастрюльки.
– Это Завьяловых кастрюльки-то, - узнала бабушка.
– Это ихняя квартира была.
– Ну, теперь уж неинтересно, чья она была, - сказал Ерофей Кузьмич. Не в кастрюльках теперь дело и не в квартирах. Хорошо еще, что нас дома не было, а то лежали бы мы вот сейчас под этими кирпичами...
– И уж лучше бы, к одному концу, - вздохнула бабушка Надя.
– Помолчи!
– закричал на нее Ерофей Кузьмич.
– Ты не сей тут панику! Я совсем не собираюсь помирать. И тебе не велю. Я свое еще не отжил, что мне положено...
– Но куда же мы теперь пойдем с тобой?
– робко спросила жена. И, не получив ответа, еще более робко упрекнула мужа: - Все упрямство твое, Ерофей Кузьмич! Ведь два раза приходил Златогоров из конторы, звал нас в эвакуацию ехать. А теперь, наверно, и контора уехала...
Ерофей Кузьмич молчал. Он задумчиво смотрел на развалины огромного дома, в стены которого еще лет шесть назад укладывал кирпичи.
Здесь, на строительстве, за отличную работу он получил две премии, ему дали в этом доме квартиру, большую и светлую, в которой разместилась вся его семья.
И вот нет больше ни квартиры, ни дома, ни семьи. Еще месяц назад пришли бумаги о гибели двух сыновей, а невестка, пошедшая на войну добровольно вместе с мужем, пропала без вести. Что
Вспомнив сейчас то грозное время, бабушка снова почувствовала едкий запах гари, снова горячий воздух сдавил ей сердце, и она опять обмерла, как тогда, на развалинах.
– Чайку нам налей, Надея. Чайку, говорю, - повторил Ерофей Кузьмич и потрогал бабушку за руку, точно желая ее разбудить.
– Ах, чайку? Сейчас, - сказала бабушка и потянулась к самовару.
А дедушка, подмигнув жиличкам и внуку, засмеялся:
– Захмелела бабушка-то. От одной рюмки захмелела...
– И правда, с вами захмелеешь, - улыбнулась бабушка, как бы очнувшись от воспоминаний.
– Ну и вот, - продолжал Ерофей Кузьмич, - напьемся мы сейчас чаю, Петра, и пойдем на строительство. Поглядишь, что у нас тут делается.
– Да зачем же вы сейчас-то пойдете?
– возразила бабушка.
– Я хочу еще на внучка посмотреть. И пусть он сам тут оглядится. Вот с барышнями побеседует, отогреется. Я ему домик наш покажу...
– Что же он, домиков таких не видывал, что ли?
– сказал дедушка.
– Он для дела приехал, он и должен поглядеть на дело.
– Успеет еще, наглядится, - не сдавалась бабушка.
– Ведь домик этот, Петенька, мы сами построили с дедушкой. Это первый новый домик был в поселке. Ведь все было свалено, разрушено. Мы с дедушкой тут в блиндаже под горой жили. Дедушка контуженый был...
– Ну, опять завела!
– поморщился Ерофей Кузьмич.
А бабушке хотелось сейчас же, не откладывая, рассказать, как они тогда, в ту тяжелую осень, поздней ночью, ушли от развалин своего дома, как их приняли ночью же в райсовете, который переехал из разрушенного дома под дамбу, как их определили на работу.
Работа тогда в городе была особая, печальная. Надо было трупы убирать, хоронить. Надо было улицы расчищать от завалов. Ведь ни пройти, ни проехать было нельзя. Каждый день горели и падали дома. Надо было пожары тушить.
Потом бабушку взяли поварихой в подземный госпиталь, а дедушка там же определился санитаром.
А когда противник разбомбил этот госпиталь, бабушка уже в другом месте устроилась прачкой. Она стирала солдатское белье, а дедушка помогал ей, добывал воду.
Это сейчас ее легко добывать. Вот она, вода, против окон. Бери ведро и иди по воду.
А тогда надо было действовать ползком, под проливным огнем со всех сторон, и хитрить по-всячески, чтобы на глазах у противника подступиться к Волге. Налил в ушат воды, встал на четвереньки и потащил его на санках за собой. А пули то и дело попадают в ушат и, того гляди, попадут в тебя. И попадали - у дедушки плечо и рука перебиты пулями. Да что там говорить, хватили горюшка...
Бабушка вздохнула.
– Чего ты вздыхаешь?
– сказал Ерофей Кузьмич.
– Надо не вздыхать, а радоваться, что такое пережили и опять дальше живем. И еще как! Может, ты жалеешь, что мы не уехали тогда отсюда, из Сталинграда?