У счастья ясные глаза
Шрифт:
Надо сказать, что переход к европейской офисной жизни дается русскому человеку с совковым прошлым с большим трудом. Пару месяцев назад на окно нашего бюро повесили жалюзи светло-салатового цвета. И вот представьте себе сочетание – под этими модерновыми жалюзями стоит корявый столетник в жестяной банке из-под томатной пасты «Столичная».
Не думайте, что мы не пытались избавиться от этой банки. Пытались. Я сама два раза на общественные деньги покупала красивые глазурованные керамические горшки. Один горшок уронил на пол и разбил все тот же Бондарев, а второй – Юлия, ради которой этот
Вы, наверно, удивляетесь, зачем я вам так долго про все это рассказываю? Объясняю. Я ненавидела наше бюро. Вы ведь помните, что я все время называла его паршивым. Меня бесил корявый столетник в банке из-под пасты, прожженный стол с огнеупорными кирпичами, залежи хлама под вешалкой и особенно чертежи на мониторе моего компьютера.
С того момента, как разбилась кружка с синим павлином, а губы Беспрозванных соединились с моими, все это стало казаться мне милым. Вон покачивается куртка Валеры, задевая одним пустым рукавом стопку старых справочников, а другим – такой же пустой рукав моего плаща… А самого владельца куртки я увижу, как только выйду из-за шкафа… И все мое существо, даже просто мысль об этом, отзовутся такой радостью, что я даже согласна поливать ненавистный мне ранее столетник в его дурацкой консервной банке.
В этот рабочий день я действительно своротила горы, потому что из-за своего компьютера на меня то и дело поглядывал Беспрозванных. Несколько раз ко мне подходила Надя Модзалевская и говорила, что не ожидала, что на Валерке так благотворно скажется любовь. При этом слове я краснела и ожесточенно щелкала мышкой. Я не знала, любовь ли это. Я вообще плохо понимала, что происходит. То, что начиналось, как ироничное приключение и эксперимент, согласно пунктам статьи газеты «Будни тяжелого машиностроения», перерастало в нечто волнующе-щемящее. Мне хотелось плакать и смеяться одновременно.
Поскольку родственники еще не убрались из квартиры Беспрозванных восвояси, после работы мы с ним сначала навестили Сонечку, которая уже иногда улыбалась, хотя и скупо, а потом поехали ко мне. Даже в больничной палате мы с Валерой не могли разомкнуть рук. Что уж говорить о тесной маршрутке, о лифте и крохотной прихожей моей квартиры! Мы опять забыли поужинать. Наши тела уже слишком давно терзал голод совершенно другого рода.
Я намеренно отключила телефон. Сонечка была под бдительным присмотром врачей, а Альбинка со своим мучным червем Дюбаревым справится как-нибудь и без меня.
Какая же я была дура, когда мечтала отвести Беспрозванных в парикмахерский салон. Какие же у него густые, шелковистые волосы! Их так приятно перебирать руками! Если же опять (возможно, и не к месту) вспомнить моего бывшего мужа Филиппа, то он стригся очень коротким ежиком. Тактильные ощущения от прикосновения к его голове были идентичны тем, когда мне приходилось касаться велюровой
Вы смеетесь надо мной? Ну и пожалуйста! Меня это нисколько не обижает! Если бы между Филиппом и Беспрозванных у меня было человек десять мужчин, я не испытала бы такого блаженства в этих четвертых в моей жизни объятиях. К тому же жалкие обнималки двух клубных завсегдатаев – мутноглазого субъекта, который выпил три кружки моего кофе, и маменькиного сынка со щеками цвета бело-розового зефира – можно не принимать во внимание вообще. Как я уже говорила, Валера не курил, и кожа его и дыхание не имели того застоявшегося никотинового духа, к которому я привыкла, живя с Филиппом. Валера пах любовью. Еще не родившейся. Рождающейся. Только-только раскрывающей свой бутон…
Вы, конечно, помните «отрыжку красных революционных шаровар» и потому наверняка удивляетесь этим моим «раскрывающимся бутонам». Я и сама удивляюсь. Я себе удивляюсь. Я ему удивляюсь. Я живу в состоянии непроходящего удивления.
– Как ты думаешь, что с нами случилось? – спросила я Валеру, положив голову ему на грудь и продолжая вдыхать такой новый для меня запах мужской кожи.
– Не знаю, – ответил он и поцеловал в макушку цвета розового дерева или вина утренней зари.
– А почему ты тогда струхнул, когда Бондарев прокукарекал, что я тебя окучиваю?
– А ты не окучивала?
– Так… Слегка… Несерьезно…
– А сейчас?
– Ты сознательно уходишь от ответа! Говори, почему тогда сбежал?
– Я чувствовал во всем подвох: ты несешь какую-то дичь, Бондарев подхихикивает, Надежда подмигивает, а у Юлии вообще глаза из орбит вываливаются.
– А как ты отвратителен был в «Чайной ложке»! – И я передразнила его: – «Наталья Львовна, скажите честно, что вам от меня надо!»
– Я в самом деле совершенно запутался в том, что происходит. Если бы ты не убежала тогда из чайной, а рассмеялась, я с радостью принял бы все за шутку.
– С радостью? Значит, я тогда была тебе совершенно безразлична? Зачем тогда подошел со своим павлином?
– Каким павлином?
– Ну… с кружкой, которая разбилась…
– Разве на ней был павлин?
– А ты думал кто?
– Я думал – петух.
– Нет, все-таки у тебя удивительная способность увиливать от вопроса! Немедленно отвечай, почему ко мне привязался? – И я опять передразнила: – «Вы кто? А я кто? Все это шутки? Бондарев придумал?»
– Я пошел на поводу у общественного мнения! – рассмеялся он.
Я села в постели и, уставившись в его смородины, попросила продолжения:
– Что это значит?
– То и значит. Наши наперебой стали подходить ко мне со всякими намеками. А Юлия – человек прямой. Когда ты ушла с середины дня с работы, она подозвала меня к своему столу и строгим, начальническим тоном сказала, что не позволит мне доводить влюбленную женщину до нервного срыва, тем более что мое сердце абсолютно свободно.
– И что? Ты им сразу поверил?
– Нет. Но на следующий день ты была такая несчастная! А потом эта «Чайная ложка» случилась…