У стен Старого Танжера
Шрифт:
Тут голос, в котором слышались радостные и страдальческие нотки, прервал рассказ Башира.
— Погоди, погоди, прошу тебя, — просил слепой рыбак Абдалла. — Дай мне еще немного послушать поющее дерево.
На какое-то время среди слушателей воцарилось глубокое молчание. И — странное дело — слепец держал свои невидящие глаза широко раскрытыми, в то время как многие зрячие прикрыли их.
И Башир очень тихо продолжил:
— Ничто так не сковывает свободу человека, как очарование его жилища. Жизнь в доме леди Синтии, а позже у Абд аль-Меджида Шакрафа кое-чему меня научила, и все же я вновь чуть было не сделался собачонкой на привязи, игрушкой в руках капризной американки. К счастью, милосердный Аллах меня вовремя вразумил.
Посулив мне богатую одежду и много вкусной еды, госпожа Элен, утомленная поездкой, отправилась отдыхать. А я тем временем влез на смоковницу, а оттуда перебрался на крышу. Час был закатный, когда лучше всего виден старый город со всеми его террасами, улочками, голубыми, белыми и розовыми стенами, минаретами. И пролив, и испанский берег. Я замирал от счастья при одной лишь мысли о том, что мне предстоит здесь жить.
Внезапно на одной из крыш, расположенной значительно ниже той, на которой находился я, появилась мусульманка с непокрытым лицом. Увидев меня, она заслонила лицо рукой.
«Не пугайся! — закричал я ей. — Я еще ребенок и имею право на тебя смотреть».
Не знаю, по какой причине, но она страшно рассердилась и обругала меня. Я в ответ надерзил. Тогда она завопила: «Ты кончишь в доме, что по соседству с твоим! Там тебе место!»
Я взглянул на дом, о котором она говорила, и сердце мое замерло: это была тюрьма для малолетних преступников. Как же я, горбун, лишенный рассудка, раньше-то не обратил на нее внимания? На свете нет более зловещего предзнаменования. Прыгая с крыши на крышу, я добрался до ближайшей улочки и, делая все известные мне знаки, дабы отвратить злую судьбу, со всех ног бросился бежать. Так я очутился на пляже.
Отдышавшись немного, я направился к хижине дяди Тома.
Тут Башир, предвидя интерес к новому действующему лицу повествования, сам же первый воскликнул:
— Кто такой этот дядя Том? Сейчас, друзья мои, вы все узнаете.
И он продолжил свой рассказ:
— Думаю, в Танжере никому, кроме меня, не встречалось так много удивительных людей. Но я вовсе не кичусь этим и не ставлю это себе в заслугу. С кем только не сведет судьба того, кто живет на улице, кто в заботе о пропитании берется то за одну, то за другую работу, да к тому же повсюду таскает с собой два горба. Так вот! Из всех этих особенных людей, может, самым примечательным был старый негр, которого иностранцы из-за одной книги, которую мы не знаем, зовут дядей Томом.
Люди с черной кожей не вызывают у нас удивления. Мы испокон веков живем с ними бок о бок. Они берут в жены наших женщин, а негритянки во все времена жили в гаремах правоверных. И будь они смешанной крови или чистокровные, выходцами из Египта, Мавритании или из глубин Африки — если они почитают Аллаха и его пророка Мухаммеда, цвет их кожи не имеет никакого значения. Для нас они братья. Не правда ли, о мои чернокожие друзья? Вон я вижу их здесь, среди моих слушателей.
И тогда Али, старый рябой негр, корзинщик, помнивший еще времена рабства, и кривой Мустафа, конюх на постоялом дворе, и Кемаль (хотя он был лишь полукровкой) разом воскликнули: — Истинная правда! И Башир продолжил:
— Нет, вовсе не черный цвет кожи делает из дяди Тома столь необычайного человека. Он прибыл с Ямайки, далекого благоухающего острова, и хорошо говорит по-английски и еще по-испански. Он много скитался по белу свету. Носит простую, но всегда опрятную одежду, которая ему очень к лицу, и отличается самыми учтивыми манерами.
Дядя Том уже стар, у него морщинистое лицо и совсем седая борода, но держится он прямо, как юноша, и в беге может догнать меня — самого быстроногого из всех уличных мальчишек.
Он очень любит напевать торжественные мелодии и читать толстые книги.
Зачем дядя Том приехал в Танжер? Почему остался здесь? Он никому об этом не говорит. Иногда он рассказывает о морских сражениях и воздает хвалу всевышнему. Из досок и бамбука он соорудил себе на пляже хижину и поддерживает в ней безукоризненную чистоту. Сам он спит в гамаке и позади своего домика отвел местечко, скрытое в листве деревьев, где навесил гамаки для друзей. Дядя Том рыбачит, охотится, готовит ямайские кушанья и продает их на пляже иностранцам, когда те, вдоволь накупавшись, выходят из воды. Иностранцы называют его домишко хижиной дяди Тома — все из-за той, неизвестной нам, книжки.
Временами он пьет хмельной, на редкость крепкий напиток, который называется ромом. Это случается с ним нечасто, но уж если он начинает пить, то вливает в себя Ром целыми бутылками. Тогда он становится страшен, и лучше к нему не подходить. Я это хорошо знаю, испытал на собственном горбу. Но вообще-то дядя Том относится ко мне дружески, и я к нему тоже, потому что человек он мягкий и великодушный, и если уж проникается симпатией к какому-нибудь бедолаге, то дает ему приют и кормит на свои деньги.
Именно так он поступил в отношении маленького старого еврея Самуэля Горвица.
В этом месте рассказа те из слушателей, у кого в жилах текла негритянская кровь, воскликнули:
— Это почтенный человек!
И другие в ответ:
— Нет, это неверный!
Однако спор длился недолго, поскольку всем не терпелось поскорее услышать продолжение рассказа.
И Башир заговорил вновь:
— Когда я вошел в хижину, дядя Том кормил обедом старого Самуэля и его племянницу Лею, только что прибывшую в Танжер.
Со стороны разговор их производил странное впечатление, поскольку все трое не могли общаться на одном языке. Девушка знала венгерский, немецкий и французский. Из них дядя Том не знал ни одного. А старый Самуэль вынужден был объясняться с дядей Томом на английском, которого Лея совершенно не понимала. Им все время приходилось переводить друг другу собственные слова.
Лея, не меняя голоса и выражения лица, рассказывала о своей жизни, и все, о чем она говорила, наводило на меня ужас, леденило кровь. Вы слышали, друзья мои, о бойнях, устраиваемых в былые времена жестокими правителями, и об опустошениях, вызванных холерой, желтой лихорадкой, чумой и другими страшными болезнями. Так вот, то, что в Европе одни люди причинили другим во время войны, в тысячу раз бесчеловечнее, чем все варварства самых жестоких правителей, и губительнее самых страшных недугов. Люди разных национальностей, жители целых городов были заключены в лагеря, где их мучили голодом, холодом, били, пытали. А когда они превращались в скелеты, их заставляли дышать отравленным воздухом, каждый день тысячами сжигали в помещениях, специально для этого оборудованных.