У Терека два берега…
Шрифт:
— Так что, можно, говорю, нам у вас затовариться? И насчет меда вот?
— Конечно, можно, — улыбнулась Айшат. — Мука, молоко — это и у нас можно. Отец, мать будут рады гостям. А мед очень хороший у Саадаевых. Маша Саадаева не откажет…
— Маша? Имя русское, — удивился Горелов.
— Она и есть русская. Маша на конезаводе — секретарь комсомольской организации. Комсомольский вожак.
— Вот как! — удивился геолог. — А тебя-то как зовут?
— Меня Айшат.
— А тебя, джигит? — повернулся Горелов к Дуте.
— А я — не нефть. Для чего со мной геологам знакомиться?
— Вот ты, значит, какой! —
— Здесь — не дом мой, радоваться гость. Здесь горы. Много чужих людей в горах — это не гости и не кунаки.
— Может, ты считаешь нас врагами?
Дута не ответил, повернулся и пошел мимо утеса по склону вверх, где лес густел и жался к земле. Геологи не видели, как, скрывшись в зарослях кустарника, Дута упал в траву и, извиваясь змеей, подполз к тому месту, откуда видны были геологи и Айшат.
— Не очень приветлив твой земляк, — сказал Горелов, кивнув вслед уходящему Дуте.
— Он инвалид, — сказала Айшат. — Покалечился в детстве. Теперь вот в армию его не берут. Коня его любимого в армию забрали, а его самого нет. Вот он и злится.
— Понятное дело. Так что проводишь меня, Айшат, в Дойзал-юрт?
— Провожу, — согласилась девушка, улыбнулась и тут же смутилась своей улыбки.
Горелов что-то сказал геологам, а потом подошел к Айшат.
— Ну, милая пэри, веди меня в свои чертоги.
Айшат посмотрела на его ямочку и вдруг всплеснула руками.
— Никак нельзя, товарищ геолог! Не могу я вас проводить.
— Это почему же? — удивился Горелов.
— Не могу я выйти из леса вдвоем с мужчиной. Что в ауле подумают? Нет, не пойду.
— Ну, Айшат, ты же комсомолка!
— Я — не комсомолка, я — мусульманка.
— Это ты напрасно. Плохо работает ваша Маша, комсомольский вожак.
— Нет, она хорошо работает. Только здесь, в горах, другие законы.
— Это ты брось. Комсомол — он тебе и в горах, и в лесах, и на море. Хоть в пустыне… Это ваша чеченская темнота, муллы ваши портят народ, мутят против Советской власти. Да ладно… Ксюша, пошли с нами! С женщиной и мужчиной-то тебе из леса выходить можно?
— С женщиной можно…
— Вот и порядочек. Только куплю я меда у вашего комсомольского секретаря и сделаю ей втык.
— Что такое «втык»? — спросила Айшат.
— Ну, секир башка, понимаешь? — засмеялся Горелов.
— Ой, смешно, — засмеялась и чеченка. — Это Маша Саадаева вам сделает секир башка. Она у нас — настоящий джигит. Вы ее побоитесь…
Убийство Бена Хобарда потрясло Айсет даже не тем, что она знала его… Смерть Хобарда оглушила, как оглушает на войне первый снаряд, пролетевший над головой, как оглушает свист первой настоящей пули… Вроде как и готовишь себя к мысли, что ты на войне, что здесь убивают, что из безопасной Европы ты приехала в Россию… Ведь разве не об этом все время читала она в газетах? Россия — это дикая страна, а Москва — криминальная столица мира, некий новый Чикаго, как бы перенесенный во времени из годов Великой депрессии… Убийство Бена потрясло ее не столько своим цинизмом, сколько тем, что он был убит первым — из тех, кого она знала лично. Вид первой крови приводит в шок, сколько ни повторяй себе: я на войне, моя семья на войне, мы воюем…
Местные
И когда Айсет слегка отошла от первого потрясения — все таки буквально пару недель назад вместе с ним пили шампанское на приеме у отца, — она даже принялась выдумывать контраргументы, передразнивая этих радио- и телемудрецов, что априори записали ее отца в убийцы, и мысленно оппонируя им.
Как там в «Пигмалионе» у Бернарда Шоу? Ясное дело — кто шляпку спер, тот и старуху прикончил!
Первым порывом было броситься к отцу, предложить свои услуги в качестве журналистки, подготовить телерепортаж, встретиться с видными аналитиками, сделать передачу, где трезвые, умные и главное — авторитетные головы не станут рубить сплеча, мол, им все ясно, кто кого убил… Где ж она, провозглашенная русскими диктатура закона? Почему при формальной приверженности презумпции невиновности российские журналисты до суда позволяют себе выводы, обвиняя ее отца в причастности и в подготовке убийства Бена Хобарда?
Она дозвонилась до отца. Высказала свои соображения, но он ее резко оборвал:
— Занимайся своим делом, не лезь в чужие игры. Когда скажут, тогда понадобишься, может быть…
А по телевизору в каждом новом блоке новостей все накручивали и накручивали. Громкое убийство! Жареное-пареное! Для журналиста, специализирующегося на желтом материале, лучше и не придумаешь. Айсет просмотрела и все новостные блоки коллег из московских редакций. Си-би-эн и Эн-би-си дружно показали лужу крови на ступеньках гостиницы… Гостиницы, принадлежащей ее отцу.
На работе, в редакции, коллеги смущенно прятали глаза. Айсет казалось, что все они по-своему тоже уверены в причастности ее отца к смерти Бена… Она попросилась к Астрид, чтоб та приняла ее. Но Астрид, как назло, два дня не появлялась в редакции, управляя текущими делами по телефону, через секретаря. В конце концов Айсет не на шутку разозлилась, все-таки она здесь не самая последняя шавка, не самая маленькая собачонка, чтобы босс не могла принять ее и выслушать…
Еще ее расстроило и насторожило то обстоятельство, что репортаж о смерти Бена делал другой журналист. Генри Сопрано, американец, которому обычно поручали экономические обзоры. Почему он? Почему ему поручили, а не ей, не Айсет?
Сто тысяч «почему»… И Астрид не берет свою мобильную трубку.
Впервые за несколько недель, что она была здесь, в России, Айсет вдруг сильно затосковала.
Ее вызвал сюда отец. Выдернул из комфортной и устоявшейся европейской жизни. Выдернул, чтоб она помогала ему в семейном бизнесе, чтоб начала возвращать семье долги, выплачивать за свое счастливое и безмятежное детство. Выдернул, а как что-то случилось, так вроде и забыл про нее, оставив дочку за скобками своего бизнеса.
И кто она теперь? Европейская девушка, окончившая французский платный лицей для избранных? Или чеченская дочь, которая приехала на войну?