У Терека два берега…
Шрифт:
— Ты не сказал «увы», — заметила Астрид.
— Аминь, — ответил Модест…
Но на день рожденья, на тридцатилетие Астрид, Модест подарил ей картину… Худенькая девушка снимает белый чулок… Астрид повесила ее в спальной.
Глава 9
Есть горячий закон у людей —
Виноград превращать в вино,
Создавать из утиля огонь,
Из поцелуев людей.
Это древний людской закон,
Это новый людской закон —
Он из детского сердца идет
К высшей мудрости всех времен.
В ауле Дойзал-юрт встречались еще традиционные чеченские сакли без окон, с двумя строго разделенными половинами — мужской и женской, каждая из которых имела отдельный выход на улицу. Но таких было уже совсем немного. В основном, селение состояло из крытых черепицей домов с обычными окнами и дверями.
Дом Саадаевых, стоящий на самом краю селения, странно сочетал в себе русский и чеченский традиционный стили. Та часть, в которой жила мать Азиза, выглядела патриархальной женской половиной. Азиз же с Марией жили в обычном каменном доме с высоким крыльцом и привычной русскому глазу печной трубой. Но, как и в старинной горской сакле, здесь тоже была обязательная гостевая половина.
Вот в этой гостевой комнате поздним вечером на столе у окна горела керосиновая лампа. За столом напротив друг друга сидели Маша Саадаева и Евгений Горелов. У стены на низенькой койке спала, отвернувшись к стенке и закутавшись шерстяным одеялом по самую макушку, Ксения Лычко.
Сидевшие за столом тихо разговаривали и были уже на «ты».
— Вот так и получилось, что у нас на конезаводе разводится буденновская порода лошадей, а этот жеребчик чистокровный арабский. Назвали его Тереком. Директор наш сначала боялся чего-то. Говорит, надо отправить его, чего ему на нашем заводе делать. А я его защищала, доказывала, что никакого вреда от него заводу нет, и бригадир Азиз Саадаев меня поддерживал, в обиду не давал. Так мы с ним, с Азизом, и сошлись, поженились. Можно сказать, жеребчик этот беленький нас и повенчал. Теперь вот жеребчик подрос, таким красавцем Терек стал. По секрету тебе, Женя, скажу, лучше его на нашем конезаводе жеребца нет. Как-то директор опять начал свою песенку — надо этого араба… А мне тут в голову и пришло, можно сказать, осенило. Давайте, говорю, Петр Игнатьевич, подарим этого белого араба самому Семену Михайловичу Буденному, имя которого наш завод с честью носит. Партийная и комсомольская организации мой почин поддержали. Лозунг придумали хороший: «Буденному, защитнику Кавказа, — от советских горцев». Как, по-твоему, хорошо?
— По-моему, замечательно, — согласился Горелов, не спуская с нее глаз, ловя каждый ее жест.
— И по-моему, здорово. Представляешь, наш Семен Михайлович принимает парад в освобожденном от фашистов городе на белом скакуне. Вот ты еще говоришь, что у меня плохо с комсомольской работой. А ко мне тут заявился Дута Эдиев. И попросился к нам на конезавод. На фронт его не берут из-за инвалидности. Так он решил в тылу ковать победу. А ведь это моя маленькая победа, Женя. Сколько я этого черта хромого агитировала, ты не представляешь! Так вот, этот самый Дута попросил, чтобы его поставили конюхом при нашем арабе Тереке. А Дута лошадей знает, как никто. Теперь за нашего красавца-скакуна можно быть спокойным. Скоро отправим Буденному нашего Терека. Семену Михайловичу… У меня в детстве маленький портретик Буденного висел над кроватью. Из детского календаря вырезала, в рамочку вставила. Очень он мне нравился. Папаха, усы, глаз острый. Настоящий терский казак…
— Я в детстве любил рассказы про Буденного. Ты не читала? Как они в темноте с ординарцем наскочили на разъезд белоказаков. Притворились своими, приехали в белую станицу. Один казак заметил, что у буденновского коня хвост подрезан, а белые казаки хвостов своим лошадям не резали. Он спрашивает Семена Михайловича: «Как так? Почему у вас красные кони?» А тот нашелся и говорит: «Наших коней из буденновской тачанки посекли, так мы красных коней захватили, на них и ушли»…
— А дальше что было? — спросила Маша совсем по-детски.
— А дальше… Не помню. Смотри-ка, уже забыл свои детские книжки. Что же там случилось?
— Я думаю, что все хорошо закончилось. Ведь правда? В жизни все всегда хорошо заканчивается. Ты согласен со мной?
— Согласен, Маша, согласен, — ответил Горелов, но нетвердо, что-то его, похоже, мучило. — Только вот что я хочу тебе сказать. Пусть это останется между нами. Послушай меня внимательно. Тебе надо развестись с мужем и уезжать отсюда в свою станицу, в Москву, в Сталинград, куда хочешь. Только отсюда тебе надо уезжать…
— Женя, что ты такое говоришь? Может, ты тоже заболел, как Ксюша? У тебя жар?
— Я совершенно здоров. Я уже сказал тебе слишком много, гораздо больше, чем можно. Тебе надо держаться подальше от чеченцев.
— Ничего не понимаю. Это твое личное мнение? Ты так не любишь чеченцев? Но ведь мы — единая многонациональная семья, мы — братья навек, мы — могучий советский народ. Мой муж сражается на фронте против фашистских гадов. Да разве он один? У Давгоевых сын пропал без вести под Брестом. А Салман Бейбулатов, герой, орденоносец? Ты говоришь ужасные глупости… Не просто глупости — ты говоришь… Ты говоришь… А ведь ты показался мне отличным парнем, Женя. А ты… Постой, а ты точно геолог? Или…
Саадаева даже отодвинулась от стола, но вспомнила, что из райкома звонили, документы она смотрела.
— Ты подумала, что я диверсант? Вот глупая! Маша, я говорю тебе эти вещи, нарушая приказ. Я иду на серьезное преступление. Потому… Просто потому, что… Неважно. Нет, важно. Я полюбил тебя… Так бывает. Ты выскочила на коне и чуть нас не растоптала. На самом деле ты растоптала мое сердце. Тьфу! Получается пошло, я знаю. Но так получается — пошло и сбивчиво. Можно подумать, я часто объясняюсь девушкам в любви… Я люблю тебя, а потому хочу спасти. Вот и все.
— И ты из ревности так говоришь, чтобы я бросила мужа?
— Да что же это такое! — рассердился Горелов. — Пусть твой муж был бы чукчей, нанайцем, казахом, я бы не волновался за тебя. Но ты живешь среди чеченцев, а я хочу, чтобы с тобой ничего плохого не случилось. Нельзя сейчас быть чеченцем, как нельзя быть немцем, финном… Такое время! И тут ничего поделать нельзя! Но лично тебе можно уехать. Вот о чем я говорю. А о том, что я тебя полюбил, ты можешь забыть!
На лежанке под одеялом вдруг послышался сдавленный всхлип. Маша и Горелов повернулись туда.
— Ксюша, тебе нехорошо? — спросил встревожено Евгений.
— Кажется, она пропотела, — сказала Саадаева, трогая лоб больной девушки. — Жар спал. Надо ей переодеться в сухое. Ну-ка выйди на минуту.
Лейтенант НКВД Евгений Горелов вышел во двор. Небо было щедро усыпано звездами. Он закурил, и еще один маленький огонек зажегся в темноте.
Что он сделал? Как он мог позволить ему рассиропиться, распустить нюни? Влюбился, как мальчишка, и поставил под угрозу всю операцию? Любовь! После войны будет любовь. После войны все будет. А сейчас он должен составить безупречно точную топографическую карту предстоящей операции. И на этой карте не должно быть никакой любви. Никакой любви…