У Железного ручья
Шрифт:
Наконец вернулся работник, усадивший Гришу на пень. С ним пришел незнакомый латыш с дробовиком за плечами.
Латыш сказал:
— Ты из «Затишья», мальчик? Передай вот это Августу Редалю.
И он протянул Грише небольшую связку бумаг, перевязанную бечевкой:
— Только никому больше не показывай. Если не будет Редаля, оставь у него в избе. Теперь иди. Ты все понял? Кому надо передать сверток?
— Августу Редалю. Чтобы никто не видал.
— Ну, лаби. Ступай, мальчик, пока не наступил вечер.
Вышло
Гриша подошел к Редалю и молча сунул ему в руку бумажный сверток. Он думал, что лесник удивится. Но тот поглядел на Гришу очень спокойно. Лицо у него стало даже неподвижней, чем всегда: как из камня высеченное.
На корову, правда, он уже не глядел больше и сейчас же ушел к себе в избу. С коровой осталась одна Золя.
В тот вечер мать сказала при Грише отцу:
— Миная схватили в городе. Пшечинские от урядника узнали. Кто на Тизенгаузенов ходил — всех, говорят, переловят.
Отец молча встал, взял большие ножницы, пустую лейку, ушел в сад. И долго не возвращался.
19
На следующий день Гриша увидел приклеенный к столбу колодезного сруба большой лист бумаги. На листе крупными синими буквами было напечатано:
ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Запрещается всем выполнять любые распоряжения, направленные во вред революции…
Имена предателей будут публиковаться в газете «Циня»… [1]
При сборе денег на нужды революции выдавать расписки с соответствующей печатью…
Гриша мало что понял из прочитанного. Но его охватило волнение: «Постановление» тоже было связано с тайной, а к ней он уже прикоснулся… Не о таком ли постановлении кричал Кирилл уряднику после лютеранских похорон?
К Грише бежал Ян, размахивая рукой и показывая на амбар.
У амбара стояли Пшечинские, Анфиса, Тэкля. Они стояли близко у стены и разглядывали что-то.
1
«Ц и н я» («Борьба») — в те времена подпольная большевистская газета.
— Там бумага какая-то, — сказал Ян. — Пан Пшечинский сердится.
Мальчики побежали к амбару.
А пан Пшечинский уже сдирал с бревенчатой стены бумагу, рвал в лоскуты. Гриша успел схватить глазами буквы: «ОБЯЗАТ… ПОСТ…» Это была такая же бумага, что и у колодца.
К амбару неспешно подошел Август Редаль и спросил:
— Что это вы тут делаете, пане Пшечинский?
— Да вот яки-сь лайдаки вывесили… За это — в тюрьму!
Сивые глаза Пшечинского покрылись сеткой кровавых жилок, усы прыгали.
Редаль взял
— «Обязательное… Запрещается всем выполнять… направленные во вред революции…» Да. А все ж таки я на вашем месте не рвал бы эту бумагу, пане Пшечинский.
— Га?! Как так — не рвал бы? То революционный лист?
— Поэтому я и не рвал бы.
— Га?! Вам, Редаль, охота в тюрьму лезть?
— Нет, неохота… А только я думаю, что бумагу надо было оставить до урядника.
— До урядника? — Пшечинский остановился, ворочая выпуклыми глазами. — А до той поры пусть читает, кто хцет?
— Не знаю, — вскользь ответил Август Редаль. — Я только так подумал: ведь это дело полиции. А вы бумагу порвали.
Лицо у пана Пшечинского стало сизым. Он сказал упавшим голосом:
— Я дворянин… мне поверят… И вы не говорите, Редаль, что это я порвал.
— Хорошо, — ровным голосом сказал Редаль и ушел — такой же спокойный, с каменным лицом.
Пшечинский поглядел растерянно кругом и грузно зашагал к своему дому. Но, проходя мимо колодца, вдруг остановился и крикнул:
— От! Опять!!!
Но срывать с колодезного столба «обязательное постановление» теперь уже не стал — ушел, что-то бормоча себе под нос.
Только к вечеру приехал верхом урядник и сразу же прошел к Перфильевне.
А потом начали вызывать к нему, в помещичий дом, всех проживающих в усадьбе по очереди: Пшечинских, Редаля… Позвали и Гришиного отца. Он вернулся скоро, а вслед ему кричала с крыльца багровая Перфильевна:
— Завтра ж! Завтра ж чтоб твоей ноги тут не было… Смутьян!!!
Отец, не отвечая, быстро прошел к себе в избу и сказал испуганной матери и бабушке:
— Ну, собирайтесь в дорогу!
И тут неожиданно пришел Редаль. До этого он не бывал у Шумовых ни разу.
Он остановился у порога, вертя шапку в руках. Бабка, враждебно оглядев его (лба не перекрестил!) ушла к себе в чулан.
Редаль сказал медленно:
— Зря вы это, Иван Иванович. Не надо было так шуметь.
— А, ты хочешь меня учить? Чему? — сердито крикнул отец. — Смирению?
— Нет, учить я вас не могу…
— А вы все ж таки поучили бы его, Август Францевич! — вмешалась мать. — Совсем ведь шалый стал! Такое место терять!
— Учить не могу. Я только думаю — не о смирении надо говорить, а о выдержке. Смирение нам не нужно, а выдержка требуется.
— Э, брось ты! — уже мирным тоном сказал отец, как всегда быстро остывая. — Ты поглядел бы на эту бабу Перфильевну, как она со мной разговаривала.
— Она и со мной так же разговаривала.
— Ты ее меньше знаешь. А я ведь рядом с нею рос, в одной деревне. Может, потому и терпеть от нее — ну нету моих сил. Эх, что деньги с человеком делают!.. Не человек капиталом пользуется, а капитал его корежит по-своему!