У Железного ручья
Шрифт:
Они долго плавали, ныряли, хвастались друг перед другом — сидели под водой, пока не займется дыхание. Вылезли на берег синие.
— Батька говорит: второй спас прошел — купаться грех, — проговорил Савка, стуча зубами.
Они оделись, взяли по ивовому пруту; пошли к дороге.
На дороге, у известковых гор, дымилась белая пыль.
— Гляди, гляди! — торопливо сказал Савка.
Но Гриша и сам видел: скакали к городу двое, и один из них — на гнедой лошадке со стриженой гривой, с коротким, по репицу, хвостом — был
Альфред был на этот раз в клетчатом картузике, прихваченном лаковым ремешком к подбородку, в желтых сапожках со шпорами.
Подскакав ближе, Альфред остановил лошадь и уставился бледными глазами на Гришу: видно, узнал. С минуту он как будто раздумывал, потом тронул повод, и лошадь, гарцуя, жеманно перебирая точеными ногами, пошла прямо на Гришу.
Мальчики перепрыгнули через канаву, отбежали.
Викентий на своем мерине остановился у края дороги и смотрел хмуро: ждал.
Савка крикнул Грише:
— Не бойся: конь на человека ни в жисть не пойдет!
Тогда Альфред ударил лошадь шпорами, и она, задрав голову, неистово заплясала у канавы. Барон изо всех сил дернул повод — лошадь, оскалившись, перескочила канаву.
Савка, осмелев, вытянул ее по крупу своим прутом.
Лошадь взвизгнула, круто повернулась, ударила задними ногами и помчалась галопом к городу. За Альфредом, трясясь в высоком седле, поскакал Викентий.
Гриша глядел им вслед. Он не сразу заметил, что Савка лежит на земле иссиня-бледный.
— Ч-черт… видно, по колену задела подковой.
Он попробовал встать, захромал, охнул. Помолчал, хотел улыбнуться — скривился:
— Будет мне теперь баня от батьки!
И опять прилег у канавы, стиснув зубы.
Гриша стоял растерянный: что теперь делать?
И вдруг увидел отца: тот шел к ним от моста, непривычно торопливо размахивая руками. Брови у него были сердито нахмурены. Подойдя, он спросил сына грозно:
— Ты что это, неслух? Ишь, куда забрался, постен!
Потом, поглядев на Савку — тот все пытался встать, — спросил:
— Подрались, что ли?
— Нет, не дрались. Его лошадь ударила, — сказал Гриша.
Отец наклонился, дотронулся до Савкина колена, и тот — в первый раз — вскрикнул.
Иван Шумов покачал головой:
— Ай-ай… Цела ль кость?.. Ну, давай, парень, отнесем тебя пока что домой. Где живешь ты?
Он бережно поднял Савку.
Тот простонал:
— Ой, дяденька, батьке не сказывайте!
— Ну как же, дурень, не сказывать: тебе, может, костоправа надо… Куда нести-то?
— К кузне, — сказал Гриша: — он коваля сын.
Иван Шумов зашагал с Савкой на руках к видневшейся у дороги черной избушке. В дверях кузницы показался коваль с молотом в руках. Увидев сына на руках незнакомого бородача, он закричал:
— Доигрался?
И вдруг, поглядев на Савку, бросил молот, подбежал ближе. Он принял
Гришин отец спросил с порога, вглядываясь в сумрак кузницы:
— Доктора позвать не надо ль?
— Какие там доктора для нашего брата! — глухо ответил голос из кузницы. — Спасибо, добрый человек. Отлежится.
…Гриша весь день думал о Савке. А отец и поругать его забыл за самовольный уход. И когда под вечер Гриша спросил: «Можно, батя, я пойду за ворота?», отец ответил рассеянно: «Далеко не уходи».
Выйдя за ворота, Гриша незаметно для себя опять зашагал к речке — к тому месту, где они купались с Савкой.
Закатное небо было невеселое, грозное. Свинцовые, с кровью облака кипели на краю неба, и багровый свет зловеще отражался в речной воде. Гриша пошел вдоль берега.
Тут всюду рос ивняк — чем дальше, тем гуще. В одном месте кусты оборвались, и Гриша увидел на траве черную фигуру. Он остановился. Человек повернул всклокоченную голову, и Гриша узнал кузнеца. По темному лицу его медленно текли слезы, пропадали в густой бороде. Вот когда он плакал об искалеченном сыне!
Ах, нехорошее дело, беда — увидеть взрослого человека, мужика, плачущим!
У Гриши болезненно сжалось сердце. Он стоял, боясь двинуться с места.
Быстро смеркалось, тучи на краю неба темнели… Сколько мраку, сколько мраку кругом!
Не зная, что делать дальше, он шагнул вперед. Кузнец поднял голову и сказал глухо, сквозь зубы, будто простонал:
— Уйди! Уйди!!!
Гриша испугался, побежал не оглядываясь.
Утром Иван Шумов сам начистил праздничные — они ж и единственные — Гришины штиблеты; мази для этого дала Ненила Петровна. Глядя, как Шумов снаряжает сына, она сказала тусклым голосом:
— Мастеровые опять, говорят, бастовать надумали…
Отец причесал сына, оглядел его:
— Ну, смотри не ударь лицом в грязь. В училище начальники строгие!
Они вышли на улицу. Небо было хмурое, налетал ветер, знобил уже по-осеннему.
Шли долго. Гриша спросил:
— Ты так мне и не сказал: кем я буду?
Отец усмехнулся:
— А я почем знаю? Вон учитель тебе давеча дал ответ.
— Он смеется: говорит, генералом буду.
Они поравнялись с необыкновенным домом. Он был весь белый, и у входа стояли высокие каменные столбы с красивыми кудряшками наверху.
— Тут кто живет, батя?
— Это банк, сынок. Тут деньги лежат.
Если банк такой красивый — какое ж из себя будет училище?
Из переулка показались двое конвойных в черных мундирах, с саблями наголо; между ними шагал огромный человек в крестьянской, порванной на плече свитке. Минай?!
Гриша остановился, схватил отца за руку. И в это время раздался хриплый окрик:
— Отойди!
Сбоку от конвойных — немного впереди — шел низкорослый человек с револьвером в руке, с большой книгой под мышкой.