У жены под кроватью
Шрифт:
— Так-так-так! И что мы празднуем?
Липочка попыталась поднять лицо со стола, но не смогла и промычала нечто нечленораздельное. Как это ни парадоксально, но язык — важнейший инструмент человеческой речи — ей только мешал. Казалось, он тесно заполнил весь рот, войдя в конфликт с зубами. Липочка попробовала выплюнуть свой язык, но как бы не так — он прочно занимал свое положение, игнорируя интересы хозяйки. Липочка икнула, сдалась, оставив язык (важнейшее оружие женщины) во рту, и подумала: “Не будем разоружаться”.
Желтухин, не подозревая
— А почему рюмки две? — грозно спросил он.
Липочка тоненько (как могла) захрапела.
“Гиблое дело”, — решил Желтухин и, взвалив на плечо тело жены, отнес его в спальню. Бросил на кровать и, почесывая в затылке, отправился к Глаше.
— Ты с женой моей не пила? — строго спросил он.
— Не-ет, — растерялась Глафира.
Из-за спины ее вынырнул Пончиков и завопил:
— А ты такой холодный, как айсберг в океане, и все мои печали проходят стороной…
“Та-ак, — подумал Желтухин. — Пончиков уже на ногах не стоит. Неужели с ним пила моя Липочка?”
— Пончиков, ты с кем пил? — поинтересовался он.
Пончиков повел себя нагло.
— А я отчитываться не обязан, — заявил он. — Ты мне не жена. И все мои печали проходят стороной, — еще громче грянул он.
— Че орешь, оглашенный? — рассердился Желтухин.
— Да, я оглашенный, — согласился Пончиков. — А каким еще я должен быть, после жизни с Глашей? Зато ты, Ивашка, облипленный.
— Почему это? — удивился Желтухин.
— Потому, что жена твоя — Липа. — И он заржал: — Я оглашенный своей Глашей, а ты облипленный своей Липой. А он такой холодный… — снова грянул Пончиков, чрезвычайно довольный своим остроумием.
Глафира пожала плечами, мол ничего не знаю, мой-то всегда на рогах. Впрочем, она подозревала с кем пила Липочка. Чуть раньше Глафира расстроилась, не найдя на своем балконе Романа. Однако сдавать подругу она не решилась, еще не совсем разобравшись выгодно ли это ей.
Не получив на вопрос ответа, Желтухин отправился домой. Он был очень расстроен. “Вот оно, начинается, — зудело в голове. — То, чего всю жизнь боялся, пришло. А все работа проклятая. И жены чужие. За своей некогда приглядеть. Душа не на месте. Сердце барахлит. Темперамент мой дает сбои… Э-хе-хе…”
Он раздел хмельную супругу, заботливо прикрыл ее одеялом и, буркнув “завтра разберемся”, потопал в кухню чинить следствие. Там ему разбередила душу пустая бутылка. И вопрос не давал покоя: “Почему рюмки две?” Сильно настораживал беспорядок в кухне и особенно две пустые коробки из-под тортов. Неужели солнышко наплевало на диету? Не может быть!
Бедняга уронил свое тело на стул и долго пребывал в задумчивости, отчаянно охая и вздыхая: “Завтра поговорим, завтра поговорим…”
Вообще-то Желтухин не собирался оставаться до завтра: зашел с женой повидаться да сообщить ей, что уезжает в длительную командировку — Ниночка Загогулина ждет-пождет его, предвкушая сладкую ночь. Но теперь, когда в семье такой беспорядок, ни о какой загогулине не могло
— Ниночка, я придти не смогу.
— Что случилось? — всполошилась она.
— Кое-какие неурядицы. Завтра приду и все расскажу. Спокойной ночи.
И не дожидаясь новых вопросов, Желтухин положил трубку. На душе кошки скребли. Жизнь пошла под откос. Накануне всю ночь просидел под кроватью Глафиры. Сегодня утром поругался с секретаршей-Галочкой. Теперь клянет его, обманщика, Ниночка, а в спальне лежит мертвецки пьяная жена.
Большое хозяйство — большие проблемы.
“Что ж так погано? — гадал Желтухин, потирая мохнатую грудь и рассеянно блуждая взглядом по кухне. — Нервы на взводе. Теперь не усну. Бессонная ночь гарантирована, а водку мою выжрали, черти. Даже нечем себя полечить”.
Тут он вспомнил: “Где-то в заначке был коньяк. Пойду поищу”.
Коньяк нашелся, но для лечения нервов его не хватало. Во всяком случае, Желтухину так показалось — доза не та. Он снова сосредоточенно обвел глазами кухню и наткнулся на Липочкины пилюли. Вот оно, спасение от докучливых мыслей. “Сразу две замахнуть и до утра отрубиться”, — решил Желтухин.
Так и сделал: проглотил две пилюли, лег рядом с Липочкой и захрапел. Липочка, кстати, тоже не молчала: попискивала в пьяном беспамятстве. Из-под кровати доносился и храп Романа. Все спали и все храпели. Даже Пончиков за стеной.
А вот Глаша спать не могла, ее мучила зависть, терзали горькие думы: “Липке все, а мне алкоголик-Пончиков”. Не выдержав, она позвонила Желтухину. С трудом вывалившись из сна, он едва проворочал деревянным языком:
— Алео…
— Ваня, ты что, тоже пьян? — всполошилась Глафира и подумала: “Втроем уже горькую пьют!”
— Нет, я сплю, — отчитался Желтухин.
— А Липа?
— Мертвецки пьяна.
— Спит?
— Как убитая.
— Да-ааа…
И Глафира задумалась. А Желтухин опять провалился в сон. Но очнулся Роман. Разбуженный телефонным звонком, он ощутил естественное желание и с пьяной храбростью, не таясь, отправился в туалет. Там он приснул в неудобной позе, но вскоре, не приходя в себя, решил устроиться с комфортом. Не слишком осознавая что делает, Роман проследовал в спальню, рухнул в кровать и, уже спящий, обнял Липочку. Бедняжка во сне страдала, ей не хватала мужского тепла, а потому она с явной охотой отозвалась на ласку Романа…
Их возня разбудила Желтухина. Не пугайтесь, не слишком, слегка. Однако он все же заметил, что в постели кроме него еще двое. “Что я делаю?” — с ужасом подумал Желтухин, в темноте принимая жену за Глафиру, а Романа за Пончикова.
И Желтухин лихорадочно полез под кровать. Какое-то время сердце его бешено колотилось, в голове мелькали шальные мысли: “Зачем здесь я? Зачем?” Телом он порывался вон ползти из квартиры Глафиры — домой! домой! — но ноги-руки уже бездействовали, Желтухин практически был во сне.